Русский эксперимент

Ф: В какой мере это была инициатива самих реформаторов?

П: В ничтожной. Решающую роль в этом сыграл фактор по имени Запад. Никогда не нужно упускать из виду, что шла Холодная война — самая грандиозная война в истории человечества.

Ф: Обсудим этот аспект проблемы подробнее!

Внешний механизм разрушения

П: К сожалению, я слишком поздно взялся за эту тему. Со временем весь внешний (западный) механизм разрушения нашей страны будет описан до мельчайших подробностей. Скорей всего это сделают сотрудники секретных служб Запада. Но уже сейчас имеется достаточно информации, чтобы описать его в основных чертах.

Ф: Ты имеешь в виду нашу прессу?

П: И ее. Но в большей мере то, что появлялось на Западе в специальных журналах и книгах, высказывалось в докладах на конференциях, в материалах секретных служб, время от времени предававшихся гласности в кругах профессионалов.

Ф: Что из себя представлял механизм, о котором ты говоришь?

П: Было несколько сот всякого рода центров. Буквально десятки тысяч специалистов, рассредоточенных в разных исследовательских и учебных заведениях, в учреждениях власти, в массмедиа и т.д., так или иначе принадлежали к этому механизму. Как достигалась согласованность — особый вопрос. Но согласованность имела место. Все это множество учреждений и людей действовало как единое целое. Средствами согласованности были система финансирования, публикации, конференции, взаимные ссылки, подготовка кадров, продвижение по службе и т.д. Идейное организующее ядро образовали специалисты, именовавшиеся советологами и кремлинологами.

Ф: Мы, конечно, знали о них, но весьма поверхностно.

П: Кремлинология была отраслью советологии, которая специально занималась советской системой власти и управления, в первую очередь — высшим партийным и государственным уровнем, «Кремлем». В основном ее работа была секретной. Кое-что становилось гласным, но лишь то, что шло в духе и русле обшей советологии. Исследователи, считавшиеся серьезными, относились к кремлинологии с презрением, ибо собираемая ею информация и делаемые ею выводы не имели научного значения. Они годились лишь для насмешек и фельетонов. Эти «серьезные исследователи» со своей точки зрения были правы. Но дело в том, что кремлинология и не имела целью делать вклад в науку. У нее были иные задачи, и она их выполняла гораздо лучше, чем «серьезные исследователи» свои. Например, для научной социологии анализ мочи Брежнева не нужен, не требуется и выяснять, в состоянии он управлять страной или нет, ибо вопрос такой вообще бессмыслен. Но кремлинологам важно было другое, а именно — насколько Брежнев еще способен функционировать в пределах правящей группы и выполнять какие-то примитивные формальные действия (например, принять западного политика, поставить подпись, согласиться с назначением кого-то на тот или иной пост и т.п.). Тут совсем иные критерии оценки поведения и интеллекта. И анализ мочи тут говорил о многом. Для науки социологии не играет роли, кто персонально занимает тот или иной пост в системе власти, Романов или Горбачев. А для кремлинологии это имело первостепенное значение. Социология ориентируется на познание общего, существенного, закономерного. Кремлинология ориентировалась на индивидуальное и порою даже на случайное.

Ф: Но она использовала и науку!

П: Конечно. Причем — разные науки, включая психиатрию, психоанализ, антропологию. Но — выборочно. Только то, что могло пригодится в воздействии на «Кремль» в желаемом духе. И само собой разумеется — методы конкретной или эмпирической социологии.

Ф: Опросные анкеты? Неужели это серьезно?!

П: И да, и нет. Смотря, с какой целью это применяется, как и в каких масштабах. Уже в брежневские годы американцы наладили сбор важной информации в области политики, экономики, обороны и науки Советского Союза с помощью таких методов. Такую анкету и мне однажды подсунули. Я ответил только то, что не было секретом, и не ответил или отделался ничего не значащими фразами в случаях, которые, как мне казалось, касались секретов. В последствии я узнал, что они и из таких ответов извлекали ценную информацию. Тут играла роль массовость опросов. Профессионалы разработали технику обработки именно множеств ответов, их «расшифровки». При этом если ты попадал в сферу их внимания, любое твое поведение приобретало смысл источника информации.

Ф: Недавно в ряде газет напечатали доклад Федеральной службы контрразведки о том, что американцы необычайно усилили сбор открытой информации о России, причем — легально, именно с помощью опросных анкет. Но в «демократической» прессе над этим посмеялись как над пережитком шпиономании. Куда ты относишь советологию и кремлинологию — к науке или к идеологии?

П: Отчасти к той, отчасти к другой. Она на стыке идеологии и науки. Впрочем, таковы все социальные науки современности, как на Западе, так и у нас. Наука ведь тоже не есть нечто раз и навсегда данное и однородное. И в ней есть свои уровни познания. Давай рассмотрим такой пример. На Западе много писали о диктатуре партии в Советском Союзе, о монополии партии на власть, об однопартийной системе и т.п. Что это — наука или идеология? С одной точки зрения — наука, поскольку в этом была большая доля истины. Но эти истины включались в идеологический контекст и играли идеологически-пропагандистскую роль. Они всеми воспринимались как бесспорные научные истины, поскольку люди не шли в познании этого явления глубже, т.е. не знали реального положения партии в структуре власти, ее собственной структуры, правил функционирования. Мы с тобой знаем, что никакой диктатуры партии нет, если придерживаться научного смысла понятий, что советская система власти не однопартийная, а беспартийная, и т.д. Для нас с тобой западная концепция КПСС есть концепция идеологическая.

Ф: Выходит, их ненаучная концепция оказалась практически полезней нашей...

П: Тоже ненаучной. И практичнее для их целей. Но тут есть одна тонкость. Дело в том, что социальная наука может иметь практические приложения только через идеологию. Фактически происходит так, что научные идеи рождаются сразу как идеологические. У нас доминировала идеология естественно-исторического процесса, на Западе доминирует идеология искусственного делания истории. Их концепция практически эффективнее и более соответствует реальности, чем наша.

Ф: Как складывались твои отношения с кремлинологами?

П: Я еще в 1977 г. писал, что КПСС не есть партия в западном смысле, что она есть особый феномен, характерный для коммунистического общества, что в ней надо различать партийный аппарат и первичные партийные организации, что партийный аппарат есть составная часть государственности, ее основа и стержень, а партийные организации суть элемент социальной структуры первичных коллективов и т.д. Эти идеи я неоднократно высказывал на Западе. Но советологи и кремлинологи их игнорировали.

Ф: Почему?

П: Сначала я думал, что по глупости, из-за предрассудков и характера образования. Но потом понял, что суть дела не в этом.

Ф: А в чем?

П: У нас были разные цели. Я делал научное открытие и добивался его признания как ученый. Они же стремились разрушить советскую государственность и вели на нее идеологически-пропагандистскую атаку. Им было невыгодно признавать публично мою концепцию, истинность которой была очевидна. Если КПСС такова, как я утверждал, то она становилась неуязвимой для критики. А если за ней в пропаганде закрепить статус партии, то можно говорить о партократии, о диктатуре партии, о монополии КПСС на власть именно в качестве партии, об однопартийной системе и прочие бессмысленные с научной точки зрения, но имеющие сильное идеологическое воздействие на массы слова. И не только на массы, а и на советское руководство и советских идеологов.

Ф: В чем ты видишь это?

П: Приведу тебе два примера. В брежневскую конституцию включили параграф (шестой) согласно которому КПСС признавалась руководящей силой советского общества. Это был шаг вперед в смысле официального признания фактического положения КПСС в советской государственности. Но шаг слабый. За КПСС оставлялся статус партии. Советские руководители и идеологи не решились пойти до конца. Именно слабость этого параграфа, эта нерешительность оставили формальную зацепку для нападок на КПСС именно как на партию. А в горбачевские годы это послужило предлогом для борьбы против однопартийности и монополии одной партии и для насаждения многопартийности, чуждой коммунистической беспартийной (а не однопартийной!) государственности.

Ф: Ты думаешь, западная пропаганда тут сыграла роль?

П: Я это знаю. Я просмотрел десятки документальных материалов на этот счет. В пропаганде специально раздували концепцию партократии, сформулированную в известной книге Авторханова.

Ф: Эта книга произвела сильное впечатление в свое время.

П: Не спорю, книга написана хорошо. Но с научной точки зрения она ложна, как и «ГУЛАГ» Солженицына. Это — идеологические тексты.

Ф: А выглядит как чистая правда.

П: В наше время идеологическая ложь выглядит более правдиво, чем научная истина. Последнюю не так-то просто понять. А первая нагло навязывает себя как вроде бы нечто очевидное и бесспорное.

Ф: И второй пример!..

П: Второй пример — формальное «двоевластие», «параллелизм» власти партии и советов. Опять-таки не было признано официально и закреплено законодательно то, что высшей властью в стране была власть «партийная» — партийный аппарат, партийные собрания, конференции, съезды. Наоборот, подчеркивалось, будто высшей властью были советы. Сами советские руководители не поняли сути коммунистической власти и ее фактического строения, а именно — образование аппарата власти над самой системой власти и управления, аппарата сверхвласти в форме партийного аппарата. Они мыслили в категориях западной идеологии. Это «двоевластие» давало формальные основания для борьбы за разрушение советской государственности путем ослабления и разрушения ее аппарата сверхвласти. Западная пропаганда настойчиво навязывала советским руководителям и идеологам мысль, будто партийная власть дублировала «хозяйственную» и вообще государственную, будто вмешивалась в не свое дело, причем — некомпетентно. Андропов тоже поддался на эту пропаганду. Он начал проводить линию на разграничение функций партийного аппарата и органов государства в традиционном смысле (советов, министерств). Это был шаг назад от Брежнева, явная уступка Западу. Идея такого разделения и передачи функций управления в основном внепартийным органам прочно вошла в сознание «прогрессивных» советских руководителей (сначала -«голубей», затем — «реформаторов», «перестройщиков»). Фактически это была завуалированная идея перестройки советской государственности по западному образцу. Западные деятели Холодной войны понимали, что это должно было привести к краху советской государственности.