Русский Эрос "Роман" Мысли с Жизнью

Вот почему убийство Федора Павловича — это космическое (а не семейное лишь) дело: в нем оскопляется Уран, в нем поколение мелких, но уже личных, световых богов — Зевсов — поднимает руку на Крона, на Хроноса, т. е. корень свой убили и подрезали (греки-то мудрее: Урана — лишь на время оскопили, Хроноса — в Тартар запрятали, — т. е. всех в бытии: к его обилию, жизни и разнообразию — сохранили), а здесь убили, преемственность разрушили, а потом восстановить захотят (как церкви — «памятники старины» реставрировать) — да поздно: уж не сотворишь ныне того, что в азарте и беспамятстве крушилось в запойно-разгульное, хмельное время, когда сорвиголовы и куполятами — церковными головками швырялись. И так, все заново, на пустом месте мнят в России всегда строить — будто до ничего не было..

Но в том-то и дело, что Федоры Павловичи — не убиенны, — да и все не убиенно, и все всегда есть и полностью: в земле ли, в воздухе, в ветре, в памяти, в слове, в раскаяньи, в чувстве греха и вины — есть, пребывает, сохраняется — и вновь воплощается, оседает, материализуется, видимо становится в новом обличьи: такова вечная жизнь и бессмертие всего — и глядят на нас и в 1967 г. олимпийские боги [108] ..

Но вернемся к загвоздкам Левина на земле, имея в виду, что земледелие — это любовь с землею, так же, как соитие — возделыванье женского лона. (Так что вот и экономика и политэкономия вполне входят в орбиту Эроса и нашего рассмотрения.) Но предварительно выясним то, что бросил выше: о жалости. Что есть жалость как вид любви, слияния? В жалости — прижимают, гладят, глядят, утирают слезы — т. е. поверхностно, все на поверхности тела женщины; ухаживают (обрабатывают землю), утешают-утишают — без проникновения, внедрения телесного.

108

С Димой был разговор Читал ему про Геракла

Как это он стал бессмертным

Значит, всегда живой и везде существует

И нас с тобой сейчас видит

Да, он здесь

Как «здесь»? Через окно прошел? Ну да в свете прошел — его же стекло не удержало (Сколь метафизична оказывается наивная детская мысль!) И так еще мы ведь О НЕМ говорим — и этим он и так тоже присутствует среди нас в мысли, памяти и слове

Жалея, сохраняют в целости и неприкосновенности — как раз не трогают. А в страсти — вон как в видении ев Теодоры мы видели распарывают, все кости зубилами пересчитывают и душу вытряхают Видно, велика русская земля — да как белотелая русская красавица — тонкокожа, голубенькие венки просвечивают! недаром такие неглубокие здесь колодцы ткни — и вода пошла Так что любит она обращенье нежное, обходительное — при всей своей большой комплекции и рыхлой массовидности погладить, приголубить — тогда тает и легко отдается — из благодарности, нежности, опять же жалости, а не обязательно из влечения, раз тебе хочется — на, мне не жалко; но сама вертикально-коренного сотрясения (оргиастического землетрясения) не испытывает или редко… А что ж: зачинать — зачинает, плод дает

«Чего вам боле?.» Что неказист, не сочен, не развесист, не богат? — А на что он? Может, он здесь по климату не подойдет — пышный-то и богатый! Завянет и сникнет в итоге, а сморчок — он долго протянет. Вон как верблюд в пустыне, воды ему мало надо, и хорошо живет и тянет А начни его поить и распаивать — да он станет жаждать уже где-нибудь на полпути до оазиса; что ж тогда ему каналы с применением техники и энтузиазма туда проводить? Был хороший верблюд, — а станет плохая лошадь. Так, что ли? Этого хотите? Вот, пожалуй, таковы внутренние аргументы и космические основания, по которым мужики Левина, как ни старался он приохочивать их к делу: и заинтересовывал, и участие в прибыли предлагал, — все норовили как-нибудь стороной работу обойти, а все — потихоньку да полегоньку, — так вроде само и идет и сама собой работка сделается: в лес не убежит Левин у Толстого и уперся в главный для России и космический и политэкономический пункт: нежеланье народа более энергично и рачительно эксплуатировать землю. «Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки и хозяйства выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего» («Анна Каренина», ч. II, гл. XII)

Значит, русский ум Толстого, во-первых, восстает против западноевропейской вещно-предметной науки, которая исследует и высчитывает объективные факты: климат, почва, что могут и должны дать «при правильной агротехнике», — и тупа перед «психологическим фактором»: хотенье или нехотенье земледельца; или полагает, что можно эту волю земледельца организовать и науськать его на землю (как подпустить жеребца на кобылу), если создать ему хорошие социальные условия: производственные отношения. Но «отношение» — «ношение», вещь поверхностно-горизонтальная. А земледелие — любовь, е я — вещь глубинно-вертикальная: и без, охотки, без того, чтобы сучка захотела, — у кобеля не встанет, вожделения не будет Нельзя возделывать землю не из любви к ней, не из самозабвенно-вертикального в нее влечения, а ради чего-то другого лишь бы отнести плод как средство заработать и продать на рынке — и купить телевизор Отнести плод земли от земли вскормившей — это как ребенка отлучить от матери и передать в руки приходящей женщины или вообще — в ясли, на механические руки Оттого и получается американское продовольствие: химизированный безвкусный хлеб, искусственно ускоренно наращивающееся мясо — и рекламно-механические улыбки и стандартные реакции людей среди взаимозаменимых лично-любовных от-ношений1. Без трагедии — умирающего и прорастающего зерна. Когда же плод земли на ней же поглощается, тогда — навоз (а не химическое удобрение), тогда плод и продукт жизнью питателен, поддерживает именно живую жизнь, а не просто продолжительное существование Так что Левин хорош тем, что вводит душу земледельца. Но к чему он ее плюсует? К «климату» и «почве», к «объективным факторам»: по ведомству науки агротехники — соглашается их там оставить. А по сути — что? Ведь под этими-то словечками, научными терминами, прикрыта сама земля, мать-сыра, женщи-на. Выходит: душа, охотка земледельца во внимание Левиным принимается, а женщина-Земля оставляется обездушенной будто может так быть, чтобы желанье или нежеланье земледельца пахать землю на нем лишь и замыкалось, а не было обоюдным влечением будто приступ земледельца к работе, его настроенность на работу не оттого, что весной, например, пары и дымы, волнующие зовы поднимаются с груди земли, — как ароматы женского тела бьют нам в ноздри и наливают нас вожделением, или густые пряные травы в пору сенокоса зовут взять себя… (Шолохов-казак умел это сказывать). Собственно, Толстой-художник и душу, и Эрос земли живописует (ср Левин на сенокосе), но рассудок его более холостой и скопческий: хочет соединить целостную душу (которая вся состоит из любви и влечений), — с механическими лоскутами, понарезанными наукой из земли и обозначенными ярлыками «климат», «почва». Он не понимает, что русский Эрос — между русским человеком и его землей — не выдумка и не мистика, и не «грех» тем более, а живет и определяет и время, и сроки, и характер вспашки даже: на сколько сантиметров (обычно неглубоко, как и колодец, — потому мог Терентий Мальцев предлагать вместо плугов какие-то лущильные диски-колеса). Мне кажется, обедняете Америку (Прчмеч ред)

Оттого и решить ничего не может (ибо соединить человекаработника можно не с «климатом», а с душой же, с порой, не с «почвой», а с кожей и телом) Левин, упирается в то, что мужик не хочет работать, — и надрывается, и ищет выхода в изменении условий и хочет стимулировать, мастурбировать не стоящий фалл, не работающий инструмент, но тот после всякого искусственного взбадривания снова опадает! отлынивает работник чует обман в барине и его замыслах И это не просто предубеждение (от веков эксплуатации помещиками) крестьян, но из твердого убеждения и верного знания, что барин, живущий на втором этаже, в каменных палатах да уже наполовину в городе и выдумывающий из книжек, не может так чуять запроса земли, что ей надо, как крестьянин, сидящий в дереве избы на земле — прямо голой, тело мужика ее нюхом чует- как собака — дичь Обман в предложениях Левина лишь на поверхности можно толковать так, будто крестьянин чует своекорыстие барина Нет, подвох здесь глубже крестьянин чует, что барин ошибается против земли, обмануть хочет ее работников, и сам обманывается, по недоразвитию новоумению Как, глядя на дорогую, родную, поблекшую, постаревшую, похудевшую, измученную жену или сестру, тебе хочется еепогладить, слезы утереть, утешить, успокоить, — те именнопожалеть — приголубить, но пронзать, рвать и терзать вспарывать, вспахивать нет никакой охоты вожделеть к ней не можешь, желать ее, алкать (значит — съесть, проглотить — погубить), но именно сохранить ее в неприкасаемости и унежить — вот что хочется, — так и русская земля, видно, хочет к себе именно такого- супружеского как братски-сестринского, с легким акварельным оттенком желания — лишь бы, лишь бы фалл вставал, плуг пахал и семя имело б канал для просочения, но не для страсти И потому в России ретивый начальник, все замышляющий, переделывающий, что шибко активничает и торопится, — самый дурной это самодрочащийся в пустоте фалл- всех теребит без толку, и все равно у него ничего не выходит 19 III 67 Итак, продолжаем исследовать чего ради святость, летучесть, легкость души в русском народном человеке (мужчине), его не коренность, но легкая переносимость, беззаботность, довольство малым, пренебрежение к «материальным благам» юродивость, даже отвращение от хлопотливого свиванья долговечного гнезда? Такой характер мужского начала, наверное, взыскуется женским, поскольку оба они должны составить целостного Человека по-русски, образ русского Двубого Так вот: каково вожделение, страсть, притяжение и желание, чтоб как с ней обращались — у России, женщины, матери-сырой земли, если взять ее как субъект русской истории? Каков тип русского влагалища и его воля к народу и государству9

Очевидно, не столь глубоко оно, сколь широко. Волга — влагалище) в песне «глубока, щирока, сильна»; но первое не совсем верно: плоски и мелководны русские реки, озера, недаром легко переходят в болота — общую нерасчлененную сырость. Глубоки воды и женские страсти в горных озерах, в морях-океанах, а это все — Море-Окиян — за пределами России. Зато русские страсти разметисты — в ширь, в разгул, как душа — нараспашку: ветер-ветер

Плодородящий слой земли в России не глубок даже в среднеевропейской полосе — не говорю о Сибири, где вечная мерзлота с глубины 1–1,5 м вообще препятствует проникновению к глубинной жизни. Везде, значит, в России остается лишь выход к жизни широкой и возвышенной

Глубокая вспашка вредна и в сероземе среднерусской полосы: рыхлит, выветривает, убивает сыроземность, теплоту и влагалищность самого плодородного и жизненно чувствительного поверхностного слоя тела русской земли. Но и русская женщина, хоть телом пространна, дебела и вроде бы и глубока, когда распрострется, чувствительный огневодный — эротический слой имеет именно на поверхности, а далее вглубь — вечная мерзлота. Оттого хочет, чтоб ее гладили, били, мяли (все по вне: синяки и кровоподтеки — сладострастие русской бабы), а в соитии ей сладко, когда ей разворачивают губы, ходуном ходят, расширяя ее воронку, толкаясь в разные ее бока. Снова слова народные припоминаются тут: «Эх, Семеновна, баба русская: ж… толстая, п…. узкая». Или: «п….
– не улица: прогребешь — так стулится». Это свойство болотистой земли: послушно разверзаться — и свертываться: опять тесна и готова к любому расширению. Недаром и «полезные ископаемые» в России залегают близко к поверхности и разрабатываются открытым способом (Курская магнитная аномалия, гора Магнитная — целый нарост плодородия не в глубь, а под кожей прямо); вообще весь Урал — как внематочная беременность: недра выворочены, подняты вверх; то же нефть волжская — в отличие от глубокой бакинской и т. д. И слой залегает не глубоко, но на большой территории. Я понимаю: в Грузии ископаемые — недра обнажаются при глубоких сбросах и складчатых горообразованиях. А здесь мирные сглаженные холмы (не горы даже) — выветренные и обнаженные. Оттого и фалл русского мужчины не столь длинен и остер и тонок (как у народов более южных, типа минаретов, что приспособлен, как бур, для глубинной работы — в песках колодец бурить), но короток, широк и толстошей, как барабаны глав русских церквей, кряжист и загребист, чтоб вширь поддавать и разворачивать. «Маленький буёк в п…. королек», — говорится

В России фалл не столь длинен и остер должен быть. Пусть короток (в России небо нависшее, низко), да широк — коренаст и кряжист. Недаром стишок есть: «Возле речки — неширокой/ Старичок жил — невысокий./ Жил лениво, спал, посапывал:/Семя он себе накапливал./ Ка-ак накопит, ка-ак нальется — /Цельный год потом (гр)ебется». Эта байка — тоже бабье слово (от бабы и я ее слышал): старичок-снохач, крепкий, загребистый, сухостой Распутин. И речка — вода (женщина), и речка (влагалище) — неширокая. «Вот это интересно: Девка толста — кунка тесна» — сибирское слово (от Владика того же). А старичок-фалл при ней — кряжист, широк в кости и налитой

И ритм русской жизни в байке этой зафиксирован: долготерпение, уметь ждать; зато раз в кои-то веки — будет разгул, запой, досыта. Владимир Максимов! писатель, когда зашел ко мне домой и я поставил полбутылки (что было), предложив выпить, — сказал: «Я не выпиваю». Я понял: «Я — пью», т. е. не размениваюсь по мелочам. Зато отдается очистительным загулам и промывательным душу запоям

Но это значит, что у России — той женщины, что распростерлась, еще по образу Ломоносова: от китайской стены до Каспийских степей, — вечная жажда, точнее, — кожный зуд: чтоб ее покрыло («покрыть» — и термин случки животных) населением, чтоб человечками насел на нее народец повсюду. При неглубоком плодородном слое земли и при ее бесконечной распростертости, ясно, что России не столь хочется, чтоб народ укоренялся и углублялся в нескольких точках (что становятся ей больно раздражительны, как язвы на теле и местная сыпь), но чтоб непрерывно расселялся, двигался по ней, метался и мотался по ее дорогам, как странник — божий человек и перекати-поле, нигде надолго не задерживаясь. Летуны, «шатуны» — недаром есть и секта такая в русском христианстве. И обилие бесприютных, блатных, разбойных — птиц большой дороги, ее обслуживающих и клюющих, — постоянный фактор русской жизни: всегда кто-то в «бегах», «в нетях», на отхожем промысле, на вербовке по договору, на поселении и в ссылках, на каторге, в лагерях, в командировке — временнообязанные, на военной службе, по путевке райкома — брошен на целину или укрепление

Россия с неизбывной ее жаждой к никак не могущей совершиться колонизации (от Ермака до освоения целины), что еще отметил В. О. Ключевский, вселяет этот зуд — «охоту к перемене мест» и чувство необязательности именно этого места — в население. Оттого слаба здесь «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», — что чутко отметил Пушкин: т. е. недостаточно преемственности и традиции, в глубь веков, т. е. по вертикали на одном месте — уходящей (Чаадаев тоже об этом горевал), а всяк и всякое общество начинает словно на пустом месте