Русский флаг

Дмитрий сидел молча рядом с князем в темной гостиной, куда из соседней комнаты долетали голоса помещиков, закусывавших перед разъездом. Порою Петр Кириллович тяжело поднимался с кресла, наведывался к гостям, в хмурой сосредоточенности несколько минут наблюдал за ними и, не говоря ни слова, уходил.

Помещики, собравшиеся за столом, часто поминали Александра и, притворно смахивая слезу, веселели после каждой рюмки. Компанию больше занимала сегодняшняя экзекуция. Дело приняло нешуточный оборот: в конюшне, под охраной солдат, лежали пять мертвецов. Неизбежно следствие и огласка. Герои нынешнего дня подбадривали друг друга ложью о преступных намерениях толпы.

– Заметили ли вы, милостивые государи, нож?!
– вопрошал собравшихся круглолицый, моложавый помещик.
– Разбойничье оружие!

– С торжествующим видом он поднял над столом простой крестьянский нож.
– Вот полюбуйтесь!

– Вещественная улика-с, - пробасил жандармский штаб-офицер, потянулся через стол и взял у помещика нож. Офицер быстро хмелел и старался держаться грозного, начальствующего тона.
– Благодарю!

– Будет вам, - досадливо отмахнулся помещик и наклонился к соседу по столу: - Жандармские чины-с, опора правительства... Мизерия-с, одна мизерия! Скажу откровенно, кончал бы я эту войну. Уступили бы, задобрили бы как-нибудь англичанина и француза, - он засмеялся, - не бедны, слава богу, есть чем откупиться.
– Но заметив, как вспыхнул услыхавший его слова жандармский офицер, он продолжал примирительно: - Ну, понимаю: воинский долг, честь родины, воодушевление чувств... Так ведь навоевались, сыты, вот как сыты! Не то придут еще к нам англичане и французы и не куда-нибудь, а в столицы и - Христос воскресе, православные, не угодно ли республику-с...

– Не позволю!
– закричал пьяный офицер.

– Вас не спросят, любезнейший, - насмешливо возразил помещик. Скомандуют "налево кругом" и... к-коленкой под зад... Свободно-с...

Пока негодующий офицер искал подходящий ответ, в застольный шум ворвался монотонный голос другого гостя, слывшего в округе ученым человеком. Желчный, длинноносый, в пепельных бакенбардах, он произносил слова лениво, точно снисходя к глупости окружающих:

– ...Или возьмите в рассуждение вопрос о ратницах, сиречь существах женского пола, оставленных ушедшими в зачет ратниками. Правительство оставляет нас в томительном неведении, господа! Несут ли ратницы какой бабин оброк, обязаны ли мне барщиной и всем прочим? Ратницы мнят себя вольными казачками, - он саркастически улыбнулся, - однако же вопиют, когда я приказал отобрать у них землю, дабы свобода их была истинной, всесущей и непререкаемой...

– И курьез-то какой!
– весело, не переставая жевать, вставил третий гость, маленький неопрятный человечек с хитрыми раскосыми глазами. Вообразите, торгуем с Европой! Ездил я летом в Петербург, в гости к зятю был зван. Он у меня, даром что молод да не в военной службе, - объяснил помещик офицеру, - генерал, и только!.. Среди торговых первого десятка человек. Ей-богу, - простодушно добавил помещик, зная по опыту, что обычно ему не верят. Подцепив на вилку большой кусок буженины, он отправил его в рот.
– "Что, - спрашиваю у него, - худо вам нынче приходится? Пшеница, стало быть, залеживается, море англичанин запер, а подвод и под порох нет". А он смеется. "Ничего, - говорит, - тестюшка, не жалуемся. У нас и нынче все на прежний манир: день прочь - барыши считаем..." - "Быть того не может!" - "И подвод, - говорит, - нам хватает. Не порох возим; хлеб святое дело, богу угодное. И сало и лен. Через посредство прусского купечества с Европой сносимся. Дело верное, хоть сто лет воюй. Мы, говорит, - народ мирный, торговый".
– Он вздохнул.
– А тут последнего мужика решиться можно, в Пруссии его не купишь небось, не продадут...

– Р-республику, говорите?
– собрался наконец с мыслями офицер. Он злобно пялил глаза на тучного, добродушного с виду помещика и решительно поднялся, опрокинув стул.
– Шалишь! Я вот пойду и пристрелю этого плюгавого студентишку...

– Пыхачева?

– А хоть и Чихачева!

– Нельзя-с, - недружелюбно сказал толстяк.
– Пыхачев зловреднейшая личность, а не подлого сословия человек. Нельзя без суда.

– Можно, - упрямо мычал офицер.

– Никак невозможно-с!

– М-можно...

Жандармский офицер двинулся к выходу, распахнул дверь и попятился от неожиданности. Перед ним стоял Дмитрий Максутов, бледный, с угрожающе поднятой рукой.

– Стойте, вы!
– воскликнул Дмитрий.
– Палачество свое... прекратите... Слышите?! Если осталась в вас хоть капля русской крови... он растерянно оглянулся, - постыдитесь! В доме горе...
– И закричал строго: - Князь в трауре... Лейтенант Александр Петрович Максутов пал смертью храбрых на Камчатке. Там тоже не хватало ни пороха, ни пушек... Дмитрий озлобленно махнул рукой и вышел из гостиной.

– А я пристрелю каналью, - донесся до него пьяный голос офицера. Пулю в лоб, помяните мое слово.

Прямиком, не разбирая дороги, оступаясь на скользкой пахоте или ломая сухую стерню, торопился Дмитрий к бывшему дому лесничего, где жил теперь Иван Кириллович. Дмитрий успел узнать у дворовых людей, что старик жил совершенным отшельником, был плох и только в погожие, солнечные дни выползал из дома с помощью слуги, постоянно находившегося при нем.

Дмитрий подумал о том, что при старике все эти скоты, которых он оставил за столом, не смели и появляться тут, они стороною объезжали усадьбу Ивана Кирилловича, мстя ему за прямоту и нелицеприятие сплетнями, злоязычием, мелкими потравами. Правда, и князь Петр Кириллович прежде не бывал в подобной компании.

Дмитрий отчетливо помнил последний, прощальный перед отплытием "Авроры" вечер в петербургском доме Максутовых.

Давно уже шла война на Дунае, поговаривали о том, что и великие европейские державы не останутся в стороне от конфликта. Гости пили за здоровье государя-императора, славили его государственную мудрость; христианнейшее сердце, скорбящее о судьбах несчастных народов, изнемогающих под властью нечестивых басурманов; твердую военную руку, которую благословляет всевышний на свершение великих ратных подвигов. А более того толковали о хлебе, о черноморских портах, о Балканах и о том, что победоносное завершение войны умножит вывоз хлеба на юге.

Особенно запомнился Дмитрию один из гостей, давний друг и командир Петра Кирилловича по Преображенскому полку, князь Сергей Александрович Г.... Надменный вельможа александровской поры, глубокий уже старик, он сохранил хорошую выправку, чеканный, созданный для дворцовых парадов шаг, а приятная смуглость молодила лицо, несмотря на глубокие складки, морщины и обвислые щеки. Он давно перешел в штатскую службу, был одно время товарищем министра финансов, но всегда находил достаточно времени для бдительного надзора за собственными владениями, поставлявшими ежегодно сотни тысяч пудов хлеба на европейские рынки. О хозяйственных делах толковал неохотно, был записным патриотом и гордился ранами, полученными на Кавказе, куда он был отряжен с особыми полномочиями самим императором.

В памятный вечер прощания он увел Дмитрия и Александра в сад и, покровительственно обняв их за плечи, долго вышагивал по темнеющим аллеям, слушая одного себя, мягкие переливы своего некогда чаровавшего дам баритона. Называл Дмитрия и Александра своими "юными друзьями" и самые проникновенные верноподданнические фразы произносил непременно по-французски.

– Велико счастье России!
– восклицал он убежденно.
– В час всеобщей смуты и духовного падения ее ведет бестрепетная рука государя-императора. Иные народы и богаче, и образованнее, и - что греха таить, вы сами скоро убедитесь в этом - куда как умнее нас. Но счастливее нас нет народа в целом мире. Я враг лести и лакейства, но скажу не колеблясь: государь ниспослан России самим провидением...

"Еще совсем недавно звучали эти слова о невиданном величии государя-императора, о непременной победе, - думал Дмитрий, - и как переменилось все нынче!"

Дядю он нашел в постели, слабого, совсем разбитого событиями нескольких минувших дней. Он был извещен о приезде Дмитрия, знал, по-видимому, и о смерти Александра: по крайней мере, он долго в скорбном молчании держал руку Дмитрия. На столе, придвинутом к кровати, горела лампа, и от красной наволочки на лицо старика лег жаркий багрянец. И седые волосы были тронуты розовым цветом, только глубоко сидящие глаза оставались темными, пронизывающими.