Русский разговор с «Красной графиней»

Как же много ему нужно знать о Марион!

Первые часы он бесился от невозможности приступить к точной работе.

Знал, что нужно делать, но никак не мог.

Основа его будущей книги – слова Марион, а их, правильных и понятных для будущих читателей, у него пока нет.

Несколько раз пробовал искать её цитаты в сети, находил какие-то фрагменты, пытался переводить с немецкого через компьютер, но получалась совсем неубедительная суета. Он понимал тщетность своих жалких попыток, психовал.

Было каменное отчаяние: «Ну кто я такой?! Нищий, бездомный, никому не известный писатель. А она – всемирно известная личность, политик, журналист…»

Быть на расстоянии минут от возможности настоящего, боевого старта, но при этом звереть от собственной беспомощности, каждый раз открывая черновики своего текста и осознавать полнейшую зависимость от неопределённого по времени получения достоверной информации.

Убедил себя быть упрямым.

Сжал зубы, не думал ни о чём другом, в работе не отвлекался даже на лишний вздох.

Уже первые найденные и прочитанные фразы Марион – прекрасны!

Его же собственные строчки без её точных слов – ничтожны.

Он понимал это, но продолжал упрямо садиться за компьютер.

Не имея возможности слышать ответы Марион, он пока спрашивал и говорил сам.

Нужно искать необходимое, собирать по крупицам, ошибаться в большом и в малом, зачастую делать лишнее, иногда злиться на себя, но – работать!

Упрямо работать.

Пришло время и во дворце прусского имения Фридрихштайн под Кёнигсбергом появилась очаровательная крохотная девочка, которую звали графиня Марион Хедда Илзе Дёнхофф.

Роскошь на публике, аскетизм в быту и благочестие лютеран являлись стилем большой семьи Дёнхофф.

Отец Марион, дипломат и депутат рейхстага, был намного старше своей жены; когда родилась младшая дочь, ему было уже шестьдесят четыре года. Когда он умер, дочери не исполнилось и десяти лет.

Отцу нравилось быть лёгким на подъём путешественником, он служил дипломатом в германских посольствах – в Санкт-Петербурге и Вашингтоне, состоял членом не только наследственного Прусского сената, но и выборного германского Рейхстага. Родственник монарха, он профессионально интересовался искусством.

«Марион, ты очень страдала, когда ушёл из жизни твой отец? Переживала? Плакала?»

Отца своего я почти не знала. Когда он умер в возрасте семидесяти пяти лет, мне ещё не было и десяти. Тот день очень хорошо сохранился в моей памяти. Это был солнечный сентябрьский день: в доме царила непривычная атмосфера, все пребывали в каком-то угнетённом состоянии. Вижу себя, сидящей в полном одиночестве на стуле в большом зале; сижу, свесив ноги; паркет разрисован солнцем в причудливые узоры. И лишь жужжание осы нарушает мёртвую тишину вокруг меня.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

«А с отцом ты дружила? Была ли тебе интересна его жизнь? Он рассказывал о своих путешествиях?»

Когда днём я замечала отца бродившим по дому, я старалась быстренько куда-нибудь спрятаться – из боязни, как бы не пришлось читать ему вслух. У него было очень плохое зрение, и поскольку домашние следили за тем, чтобы не переутомлять секретаршу, а ему всегда не терпелось узнать, о чём пишут ещё две-три газеты, отцу буквально приходилось выслеживать детей, требуя от них помощи. И старшие дети не любили попадаться ему, поскольку у них находились более интересные занятия; для меня же, ещё и читать-то как следует не умевшей, было просто мучением, когда, не сумев улизнуть, я вынуждена была пробираться сквозь совершенно непонятные для меня тексты, произнося их чуть ли не по складам.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

«Дети обычно чем-то, даже самыми незначительными чертами и привычками, напоминают своих отцов. Ты, Марион, старалась быть похожей на него?»

Многому я могла бы научиться у отца, ведь он был объективным. Внимательным человеком, жадно впитывающим в себя окружающее. Друзья называли его, как говорил мне позднее один из них, «человеком, который хотел всё знать». На длинный узкий стол в его кабинете ежедневно складывались наряду с немецкими газетами, а их было предостаточно: от «Кройц-цайтунг» до «Франкфуртен», – ещё и «Таймс», «Ле Тан» и «Фигаро». Я всегда читала их отцу, он плохо видел. И я это дело ненавидела.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

Самая младшая из детей, она вовсе не была любимчиком в семье. Напротив, отношения Марион с родителями, особенно с матерью, были прохладными. Свои детские впечатления об отце девочка изменит гораздо позже, а поначалу она всячески избегала его.

Мать Марион, бывшая фрейлина императрицы, дома тоже придерживалась строгого этикета кайзеровского двора. Она требовала от слуг неукоснительно приветствовать её не иначе как: «Со всей покорностью, доброе утро, Ваше Превосходительство…»

«Легко ли было ребёнку, маленькой девочке, подчиняться старинным и уже странным в те времена условностям? Не возникало желания по-детски посмеяться над такими забавными в обычной жизни, в быту, сказочными словами, титулами и обращениями?»

Моя мать очень хорошо понимала своё положение. Её жизненное кредо состояло из двух принципов: как нужно поступать и, что ещё важнее, как не нужно поступать. Здесь она была очень непреклонной и действовала безошибочно. Утверждение «как не нужно поступать» было приговором, прекращающим любую дискуссию. После этого ничего другого уже и быть не могло. А «как нужно поступать» или «как не нужно поступать» – это всё были светские правила игры, или, выражаясь точнее, правили привилегированной касты, выработанные в течение жизни многих поколений. Разумеется, за привилегии нужно было платить, следуя определённому кодексу поведения. Тот, кто ему не соответствовал, кто не придерживался кодекса, автоматически отвергался светом или, образно говоря, «посылался в Америку», где исчезал из поля зрения всех участников игры.

Периодически в разговорах мать утверждала, что женщины не способны спорить с мужчинами…

Такие понятия, как условность, на которые последующие поколения обрушилось с такой силой, стали символами пустого, поверхностного, бессмысленного, но являлись для моей матери и её времени своего рода мерилом всех вещей. И хотя мне казалось, что форма, в смысле стиля поведения, имеет важное значение, но против условности, традиции я восставала уже с ранних лет. Ценить это начинаешь только тогда, когда видишь, какими беспомощными оказываются люди, не знающие традиций.

Центральное место в тех правилах игры занимала честь, как наследие рыцарских времён. За честь служить королю, оказаться достойным своих предков, защищать отечество – за это поступались многим. Честь, так сказать, была как бы нагрузкой, привилегией. Ничто не даётся даром ни в одной системе.

Детство в Восточной Пруссии

Марион Дёнхофф, 1988

Первые упоминания о Фридрихштайне относятся к семнадцатому веку; с самого начала это знаменитое лесное имение было известно, как «Медвежий угол».