Русский роман

«Мальчики мои! — говорила она. — Любимые мои!»

Ее мальчики обворачивали ноги тряпками. Они уже не летали по воздуху. Их кожа огрубела и стала жесткой, а голод придавливал их к земле. Когда они не двигались, я вообще не мог их увидеть, даже зажмурив глаза, потому что они становились похожими на огромные застывшие глыбы. Каждый второй день Циркин варил им клейкое варево из кукурузы и бобов в жестяной печи, которую он построил в яме, приспособив под трубу поломанный глиняный кувшин.

Даже многие годы спустя, когда дымный вкус той печи давно улетучился из их ртов и волос, дедушка и его друзья все еще хранили обиду на людей «а-Шомера», и дедушка обычно ронял в их адрес: «Сатрапы, которые только и мечтали, что основать в Галилее коммуну арабских кобыл».

«Охотничий сокол», — сказал Пекер, достал из своей коробки старые шила и кривые иглы и уселся на свою шорничью скамью, оборудованную большими деревянными тисками. Иоси, Ури и я сидели рядом, завороженные мудростью его пальцев и приятным запахом его работы. Он смазал толстые нитки воском, поплевал на ноготь большого коричневого пальца, прочертил им линии для ножа, а потом сметал несколько кусков тонкой мягкой кожи в наглазник для сокола. «Когда птице прикрывают глаза, она сидит, как младенец, и не шевелится», — объяснил он.

Он вырезал отверстие для кривого клюва, а из более толстой кожи сшил себе большую перчатку, длиной до локтя. «Это перчатка, чтобы поберечь руку, иначе сокол разорвет ее на куски. Смотри, какие у него когти».

К тому времени сокол уже начал охотиться, но, услышав свист Иоси, тут же торопился вернуться к хозяйским ногам.

«Это хорошо, что он возвращается. Теперь мы научим его сидеть на руке, а через две недели, вот увидишь, Иоси, он принесет нам на обед зайца».

«Красный сокол слишком мал. Самое большее, он принесет тебе мышь, — разрушил Пинес эти надежды. — Для охоты нужен ястреб. А кроме того, Иоси, охота с помощью хищных птиц — не что иное, как отвратительное развлечение паразитирующего и загнивающего слоя, который жил за счет эксплуатации».

«Скажи своему учителю, чтоб не забывал охотиться по ночам на своих лягушек», — презрительно пробурчал шорник Пекер, когда Иоси с опаской передал ему слова Пинеса.

Иоси с Пекером понесли сокола в поле. Меня и Ури они попросили идти сзади, чтобы не мешать. Сокол послушно сел на руку старого шорника — белые когти вцепились в перчатку, застывшая точеная головка накрыта кожаной маской. Пекер выбрал подходящее место, смочил слюной палец и проверил направление ветра, а потом снял наглазник и подбросил сокола в воздух. Великолепная птица взмыла вверх, ее красный живот с коричневыми полосами по бокам так и сверкал в прозрачном воздухе.

«А ну, свистни ему!»

Иоси сунул в рот два пальца и свистнул. Сокол остановился в воздухе, развернул перья хвоста, как веер, и на мгновенье завис неподвижно, а потом спикировал наискосок с наполовину сложенными крыльями. Старый шорник протянул к нему руку, защищенную перчаткой. Сокол раздвинул ноги, замедляя свою посадку, но поднятая рука шорника ему помешала. Он заколотил крыльями по воздуху и сел прямо на лысую голову Пекера.

«Это было ужасно, — сказал Пекер врачу, который зашивал ему череп. — Я думал, что мне пришел конец».

Пытаясь ухватиться за гладкую голову, сокол вновь и вновь вспарывал ему кожу своими острыми, как шило, когтями. На лицо Пекера хлынула кровь, он упал без сознания прямо посреди поля. «Сволочная птица» с испугом взлетела, а мы помчались домой, чтобы позвать на помощь. В доме не было никого, только старый Зайцер, который работал во дворе. Он вернулся с нами в поле. Зеленые мухи уже обсели голову Пекера, часть скальпа была оторвана и свисала с костей черепа. Мы помогли Зайцеру взвалить раненого на спину и повезли его в деревенскую амбулаторию.

Через несколько дней, когда выяснилось, что Танхум Пекер выздоравливает и уже расхаживает по двору амбулатории с огромным марлевым тюрбаном на голове, в деревне стали придумывать для него прозвища — «Ястребиный глаз», «Нимрод» [126] и «султан Абд эль-Хамид» [127] , — а Либерзон написал в деревенском листке, что хотя наше общество действительно стремится вернуться к природе, но никак не для того, чтобы «эксплуатировать инстинкты диких птиц ради удовлетворения примитивных страстей человека».

126

Нимрод — в Библии царь Вавилона и Аккада и «сильный зверолов перед Господом» (Бытие, 10:8). Его имя перешло в греческую мифологию, как Нимврод.

127

Абд эль-Хамид — Абдул-Хамид II, последний турецкий султан, жестокий и деспотичный правитель, свергнутый младотурецкой революцией 1908 г.

«Животное охотится от голода, а человек — в погоне за извращенным удовольствием», — провозгласил Пинес в школе и прочел нам подходящий к случаю отрывок из «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, который был «хотя и колонизатор, но умный человек».

Я поднялся, схватил камень и разбил окно. Осколки засыпали стол Авраама и Ривки.

— Дедушка не убивал ее! — крикнул я непримиримо.

— Достойный внук своего деда, — издевательски сказала Ривка. — Выгони его отсюда, пока я сама его не убила.

— Прекрати сейчас же! — сказал Авраам

— Пусть твой отец сейчас же уплатит за окно!

— Успокойся немедленно!

— Ты еще увидишь, старик умрет, и этот вот начнет воевать с нашими детьми за наследство, — огрызнулась Ривка.

— Хватит! — крикнул Авраам.

Он поднялся, вышел из дома и подошел ко мне.

— Не обращай на нее внимания, Барух, — сказал мне дядя Авраам. — Она переработала. Ты можешь всегда оставаться у нас. Я не выброшу сына моей сестры из дома.

Я посмотрел на него. Мелкий шаг, изборожденный лоб и покатость плеч окружали его непроницаемой стеной, которая двигалась вместе с ним, как панцирь черепахи. Иногда он брал меня и своих близнецов на сеновал и подзуживал нас побороться на соломе. Я не знал, нравится ему или злит, что я всегда укладываю его сыновей на лопатки. Ури обычно набрасывался на меня неожиданно и сзади, и на него нападал судорожный смех, когда я поднимал его в воздух. Иоси, обиженный и униженный, бежал к матери со слезами.

Авраам взял меня за руку. Я любил его прикосновение. Уже тогда я смутно понимал, что среди членов нашей семьи есть такие, которым достался общий кусок боли. В деревне рассказывали, будто в детстве Авраам напал на чужую женщину, которая пришла к нам в гости, бил ее по ногам, визжал и кусал в живот, пока оплеуха Рылова не повалила его на землю. Но я знал, что мой дядя был замечательный фермер, читал много специальной литературы, и его не раз звали к соседям, чтобы помочь ветеринару в диагнозе. Он вел тщательный дневник своего коровника. У каждой из его коров была детально расписанная родословная, на каждую велись записи удоя, жирности молока, осеменений, родов, выкидышей и времени, когда они переставали рожать. Эта фермерская книга была необыкновенно подробной, в особенности тот ее раздел, где он записывал точные даты расставания коров с их телятами, которых отправляли на убой.

Моя мать погибла, Эфраим исчез, и дядя Авраам был единственным ребенком бабушки Фейги, который еще оставался в доме. Все эти годы он продолжал посещать ее могилу. Мы с Ури часто видели, как он взбирается на деревенское кладбище, что на холме, на тяжелом велосипеде «Геркулес», который остался после Эфраима.

«Едет поговорить с бабушкой, — говорил Ури. — Он рассказывает ей все, что происходит в нашем хозяйстве».

«Твоя мама тоже там лежит», — намекал он, но я не реагировал.

Только один раз в год, со страхом и дрожью, я приходил с дедушкой к могилам своих родителей. Время в деревне двигалось по спиральным маршрутам дождевых облаков, измерялось месяцами беременности коров, общей длиной вспаханных борозд и таинственными, необратимыми процессами гниения, и я не соглашался измерять его днями памяти. Годы спустя, уже превратившись из мальчика в профессионального могильщика, я приобрел способность слышать, как под землей с яростным треском взрываются разбухшие животы мертвецов, но тогда я просто сидел рядом с дедушкой у памятников моим родителям, а потом сопровождал его к памятнику бабушке Фейге, всегда ухоженному и сверкающему белизной. Бетонная впадина у ее ног ярко сияла желтовато-белым обилием нарциссов и фиолетово-зеленоватыми соцветиями базилика.