Русский садизм

И тако мы с им в каторге скрыпели, и уж из последних сил, вельми донимали нас супротивники добра. Хлебца нам мало отпускали, да и то сказать — рази ж то хлеб? Пополам с половою, мокрый, кислый, да земличкою приправленный. Ну, давали кашки, токмо то аз кашкой нарекал, а воистину ея прозвание — бурда, цветом и злою вонью похожая на мотыло. Одно только из мирских благ, способных к услуженью тела, имели мы в достатке: при работе, таская короба, могли мы втай приложить уста к животворящей влаге, коей полон был спрятавшийся под горою студенец. И за ту Божью благодать возносили мы в небушко свои хвалы. Што нам каторга, егда наш Господь при нас, в душах наших сокровенным смыслом?

Сице с Трифоном наперекор судьбинушке, ученые писаниями Димитрия Ростовского и препоясанные мечом Веры, стали мы за правду христианскую и на вечерних бдениях в бараке сказывали друг другу Минеи Четьи, тем укрепляясь в стоянии за Истину.

Тут и подъехал по этапу твой, Володя, дедушко, светлый человече, дай Бог покоя его душеньке. Он был неофит, бо аз обратил его в веру христианскую.

Воспитанный старым воспитанием, он хоть и сохранил память о смиренном благочестии, но, сбившися с пути, уверовал в посулы кожаных, токмо на словах сулящих щастье, а в делах своих творяще кровь, смуту и убиенье праведных. О, како ересь и прокуда прозябнули скрозь их омерзительные речи!

Се твой дедушко, впрочем, он по тем летам быв вельми молоденек, тезка твой, инженер — не нам чета, се он, пришедши по этапу, угодил к нам в соседство, ино мы приголубили его, дав послушать келейное правило, он же и упокоился, глаголаша о своих грехах, кои почитал в отступлении от Бога. Како он себя казнил, како поносил слабости свои, комуждо изъясняя резоны своего падения! Нам было надобно пресечь излияния сии, бо стукачки средь наших нар не смыкали вежды. Да не поспели, се инженера, дружку нашего, сразу же и поломали. Был над нами извращенный человек, мнит ми ся, он даже и не человек, служил при нашем лагере начальником оперативной части. Личину сей носил бесовскую — рябая рожа с рыжими власами и с кровожадною ухмылкою; глянет и пронзит насквозь тьмою преисподней. Вдобавок и хромой, точь в точь — рогатый! Ино фамилья у его оружейная была — Маузер его прозвание. Се он сильно невзлюбил новенького зека, ино впал наш инженер к ему в изгоню.

Довелось им раз повстречаться на кривой тропинке, бо завсегда тьма земная тщится заступить дорогу свету, ино инженер, замешкавши да возмечтавши, не приметил грозного властителя наших бренных тел и не побежал вперед себя скидать перед начальством шапку. Он бы скинул, да был зело задумчив, се сатана его и подловил, сунувши всею фигурою в капкан. Овый Маузер, узрев неповиновение, счел его сугубым разгильдяйством и наглым выпадом супротив Советской власти. Посему, дабы проучить врага народа, како водится, повыбил ему напрочь и без того расшатанные цингою зубы. Се инженер и повалился в голый лед тропинки, усугубив свои страдания, и сице возлежал, дондеже Маузер, наулыскавшись вволю, не отправился своим путем. Ино инженер оправился, восстал и, пришед в барак, зело плакаша. Аз же, пытаясь утишить его боль его увещеваю: «Ты, чаю, вряд ли ведаешь, како святый Павел наставлял младенческий ум римлян. Ныне страданья наши временны, — се вразумления его, — и ништо не значат, ежели сравнить их с тою славою, иже будет в нас открыта». Он же, инженер, страдалец наш, горюя за выбитые зубы, горько стенал: што, дескать, мне по смерти слава, коли по жизни аз все терплю и несть конца терпенью моему, како не кончается и насилие над мною и пусть, мол, будут прокляты гонители мои, коим в радость и усладу ненависть, убийства и мученье человеков. Аз же его внове наставлял: ей-же, друженька, очевидна твоя неправота, будь ко мне, грешному, благоуветлив и послушай, што сказано задолго до меня: благословляйте ваших удручателей и гонителям вашим не воздавайте злом за зло, и не мстите за себя, возлюбленные братия, но дайте, дескать, место гневу Божию, ибо написано: «Мне отмщение, и аз воздам». Ну, он, конешно, мало мне внимал, зело велико было огорчение его. Но посем, остывши, охладив кипящий разум и умерив горенье гнева своего, рече: «Аз, мол, отчень-ка, тебя люблю, и Трифона люблю, ино пуще люблю Господа Христа, коего дела благочестивые да искупительная слава открылись мне чрез тебя, бо аз запамятовал с отроческих лет, што есть спасительная сила. Аз думал, што справедливое устройство несет воинство в кожаных тужурках и што звезды на их лбах лучатся обещаньем равенства и братства, а нынче вижу чрез твои очи, што сиё — сатанинское лучение, иже блазнит и дразнит, смущая человеков, кои колеблются и сомневаются подобно известному Фоме. И с има, с кожаными посланниками тьмы, надобно бороться, бо токмо борение избавит нас от скверны. И зело страшное, сказывал мой любимый ученик, се желанье убиенья нечестивых до самыя до смерти. Аки же избавиться от их, аки преодолеть их злую волю? Аз же, остерегая его греховных мыслей и ограждая самого греха, не уставал ему твердить и утверждал, што есть, дескать, Истина, завещанная нам в непамятное время Иисусом Господом и пронесенная отцами Церкви поперек веков: не можно убивать никого и никогда. И аз уж препретался, и инженер склонялся к Истине, бо аз потихоньку изъяснял ему Писание.

Токмо в един день споймали меня урки в зоне за бараком, ухвативши мне ометы и ну дергать мои последние власы, иные давай потчевать кулаками в скулы, и паки иные, схвативши ослопье, ну охаживать бедные, худые мои Уды, мы, тебя, дескать, окротим. Аз их молю, вопияще: «Што восхотели, братия? В чем вина моя, прореките, аз повинюся перед вами…». Они же отвеща: «Ты, бачка, сеешь смуту меж людьми, изволь, мол, прекратить прелести свои, не то не сносить тебе главы. Аз им ору, што бачка дурачок, не можно дурачка обидеть! Но оне не унимаются, пуще прежнего серчают. Ну, аз поднялся через силу, кое-как утвердился на ногах и пошел в плясовую с прибауточкой. Оне поперву опешили, думают, точно дурачок, но посем поправились, — хитрый-де, служитель культа, обаче нас не проведешь! Схотели в какой уж раз тельный крест с меня сорвать и лествицу из кармана вытрясти, да не попустил Господь, оберег, сердешный. Ктой-то заприметил, како забижают батюшку, скоро побежал, да шепнул словцо исповедничкам моим — Володе-инженеру и Трифону-причётнику, се те и кинулись! Инженер, схвативши при дороге сучковату палку, тако налетел на злобных урок, што те и потерялись, да токмо ненадолго, борзе спохватившись, вырвали у инженера дубье и тут же возвернули ему все долги. Трифон же сердешный, вопияще на всю зону, дабы привлечь вниманье вохры, бесновался возле драки, выл и аки хищник, лязгал остатними зубами, а лутчи сказать, деснами, и не выдержал, ввязался-таки в кучу! Тут нас удручали всех троих, и не в шутку; умный ты, али дурачок никто ж не разбирал, и все мы истекли кровавыми возгрями.

Ну, поучили нас, и побрели мы в свой барак зализывать раны, да отмывать струпья увечных наших тел. Ино инженер брусит без умолку: ну-тко, батюшка, што ж ты щёку не подставил? Коли б мы с Трифоном не поспешали, тебя, пожалуй, и убили бы. Не можно, значит, злу противиться? Не можно ответить ударом на удар? Плохи, отче, установления твои, по ним вкруг нас ад многажды прольется. Уничтожать надобно пагубу сатанинскую. Аз же ему в ответ: не возьми на себя Божию заботу, ибо написано: «И откроется Господень гнев на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою». Эх, сыночка моя, твой дедушко, мнит ми ся, в чем-то был и прав, прости, Господи, мое падение и отступленье от основ. Ты, Сущий и Всевидящий, умоляю, послабь силу Своей карающей десницы, поумерь Свой гнев, ибо пламенеет душа моя, тщётно пытаясь осознать Истину. Аз вем ея, чёл в книгах Богодухновенных и прозревал на небеси основы нашей Веры, и Твой Закон един для нас, но отчего ж Ты, Господи, взираешь молча, аки твои дитяти горе мыкают? Бо аз готов и накормить врага, ежели он алчет, и напоить, ежели он жаждет, но иде ж горящие уголья на главу его, где место гнева Твоего?

Тем временем сатана не оставляет нас, и мы, не поспевши зализать последствий давешнего боя, бредем назавтра в оперчасть по вызову начальника.

И по дороге вохра, узрев от лагерных ворот наши скорбные фигуры, со счастием травит нас собаками. «Фас на них», — оруща искаженными устами, и яд слюней своих роняют в грязь. Псы в бешенстве шкребут когтями землю, в нетерпении перемежая лапы. Мы же, ужасом покрывшись и ожидаючи пытания, мрём на месте, аз токмо тихонечко шептавши: «Небось, небось, Господь-от не попустит, Господь-от милостив, мимо пронесет, аз чаю, сию чашу…». И што же? Не посмели псы тронуть нас, облеченных верою, зане Бог живый и присносущий силою своею заградил им путь, аки заградил Он путь диким львам, иже хотяша сокрушить пророка Даниила. Подбежавши, разъяренные конвойной злобою и готовые истерзать наши уды, вдруг сделались смирнехоньки, и взглядывали в наши очи с доброю покорностию, оскаливая пасти токмо для улыскания. Тако благополучно мы прошли, ино тут новыя беда — давай допрашивать нас рыжий начальник оперчасти по прозванию Маузер за давешнюю драку, но лутче сказать за избиение младенцев. Уж наветники и доброхоты тако расстарались, што начальнику свои ябеды борзо донесли, и он объявил нас зачинщиками смуты. И положил нам полтретья-цать плеток на каждого, наказание за свару, установив при сем собственноручно нас обрадовать. Знать, сладостно ему, кату и мучителю, доставлять страданье человечкам! Увы, увы мне бедному на щастие, ино богатому на беды, сколь наказаний аз избыл, даром што блаженный! Ну-тко, чадушко, исчисли побои и обиды, назначенные начальством! Ан, собьешься с счету! И обаче не согнуть нас, бо мы ведь о душеньке печемся. Се аз и глаголю исповедничкам моим: «Не страшитесь, братие, от убивающих тела ваши, ино души не могущих убить». Сице нам не боязно, ибо Господь глядит за нами.

Ну, вывели нас, бедолаг, на воздух, сорвали с наших бренных тел тряпьишко и привязали к соснам, дабы несподручно было нам ерзать. Следом вышел начальник оперчасти, поигрывая плеткой со свинцовым шариком, кликнул вспомогателей из вохры, оне, радостные, прибежавши. Ино што долго сказывать? Выпороли нас, как Сидоровых коз! Ой, больнехонько! Трифон, бедненькой, егда вервие убрали, пал в земличку и, уткнув чело в хвойные иголки, рыдмя рыдал, не могши превозмочь страдания. Инженер же наш, не привыкший, знамо, к батожкам, скорбно прислонил главу свою на сосновую кору и, тихонько стоная, горевал. Да надобно ли горевать? Ну, дали батожков нам от щедрот своих, а мы-то радые — паки пострадали за крепость веры христианской. Аз же, утвердившись через силу на земли, получил некую мысль, — знать Господь сподобил. Думаю аз сам в себе: зря ли сказано: «Изолью на них гнев Мой, аки воду?». Обаче аз противу решил: надобно его спасти, пытателя нашего спасти, бо сам не спасется он вовек. Надобно ль его тако ненавидеть? Не лутче ли его любить? Ой, отроче, и ты улысканию подвержен, единаче с дедушкой; што же здесь смешного? Се, внимай: несть выше добродетели, аки любовь, и несть хуже порока, аки ненависть. Такожде речено в Писании, што спасти душу не можно ни веригами, ни гладом, ни жаждою, ни столпом, ни иным каким-либо угнетеньем плоти. Ведаешь ли, сыночка, што грешные в Суде осудятся за нелюбовь, а праведные, супротив того, за исполнение любови оправдаются? Се и думаю: лутче аз спасусь, ино наипаче мучителя моего спасу. Он стоит, с плетки мою кровушку стряхая, аз же, подошед к ему, тако говорю: «Аз тебя спасу, бо тьма уже придвинулась к тебе…». Он, раскрывши очи, глядит в меня с страшным изумлением, ино аз, подошед теснее, обнимаю его обеима рукама и лобызаю разбитыми устами заросшую щетиной щёку. Тут мне видно, што мир будто застывает, и людишки барахтаются в ём, аки в твердеющей смоле. Аз переношу уста, намереваясь любызать иную щёку, и предо мною медленно плывут начальственные очи, пылающие не токмо изумлением, ино паки бешенством и жаждою убийства. Оле, оле! Господь мой милосердный! Што аз прозреваю, глядючи в сии налитые кровью очи!

Се тот самый рыжий комиссар, байник и ловыга, иже суесловил в Сухих Гробах и клусил перед народом, обещая вечное блаженство и изобильное довольствие, ино таже учинил бесстудие и срам! Боже, Боже мой! Неисповедим Твой промысел! Но мне, рабу Твоему, научаемому милосердием Твоим, не можно бросить рожденную на небеси мысль, согласно коей аз должен спасти погибающую душу. И паки любызаю начальника и таже третьим разом, яко православный обычай повелел. Обаче состраданью Божьему несть места на земли, понеже вкруг мира моего — точию насилие и бездна зла. Се и получаю аз паки пинание ногами и грязные ругательства. Поделом тебе, старче, ибо сказано: горбатого разве што могила исправит.

Ну, слава Богу, не убили, ино немношко попинали, и се мы, яко встарь, упластались, стонуще в бараке, и Трифон наш, каженник, горестно шепчет: «Колико осталось мук нам, не избыть же их вовек! Се привел Господь родиться в сии годы, обаче мнит ми ся и в иных достался бы нам горестный удел! Знать, на роду начертано у нас — быть нам, братие, горюнами за веру и народ…». А дедушко твой, сына, восплакал и просил: «Семка, отченька, крести меня, бо аз нынче уж дошел до Бога…». Радостная весть, воистину, поне и сказано, што нет разумевающего и никто не ищет Бога, но есть, есть души, стремящиеся к свету милосердия и добродетели. И там же речено: а кого Он предопределил, того и призвал, а кого призвал, того и прославил. Знать, инженер прославлен, ибо призван.

Се аз, спустя дни, его и окрестил. Нашли в соседнем бараке ремесленного человечка, и сей умелый за горсточку махры сработал из лиственничной щепки тельный крестик. Водицы втай принесли из студенца и многонько аз чёл над ней акафистов, покуда стала она годною для свершения обряда. Не нами речено: дол наполнится, холмы понизятся, испрямится кривизна и неровныя тропа изгладится, бо сиё есть стезя прощения. Аз токмо крещу в узилище неправды, среди жестокости и братоненавиденья, глаголаша яко Иоанн: у кого две одежды, одну отдай голому, и у кого много пищи, частью накорми голодного, тут же всё насупротив: у кого одежда, тот последние лохмотья разденет от раба, у кого пища, тот худой кусок вырвет от умирающего голодом. Обаче аз всё одно — крещу, бо за мной грядет Сильнейший, у коего аз недостоин тронуть прах обуви Его. И Он благословит новокрещенного и возьмет в попечение Свое. Тако стал инженер благости исполнен, засветившись духовной чистотою и многонько выспрашивал от меня о Христе-свете. Аз же его предостерегал: мы, дескать, во враждебном мире и нам надобно таиться, бо претерпевают христиане от бесовской власти вечно мучительство.