Русский щит. Роман-хроника
Шрифт:
Бежит, прихрамывая, Якушка Балагур, захваченный общим порывом. И нет у него сейчас страха; только одно желание — не отстать от своих.
А на помосте, между угловой и воротной башнями, ощетинилась копьями кучка татарских воинов, успевших перевалить через стену. К ним протискиваются новые и новые татары, татарский строй разбухает на глазах. Если татар не вышвырнуть обратно за стену, конец Звенигороду!
Набегают на татарских воинов звенигородцы, схватываются врукопашную.
А с другой стороны помоста, от воротной башни, московские дружинники приспели с князем Даниилом
Лязг оружия, топот, стоны.
Якушку толкают сзади, наступают на пятки, но что он может? Помост узкий, а людей много. Перед Якушкиными глазами только свои, татар не видно. Не протиснуться ему вперед, не найти, кого ткнуть копьем — впереди спины звенигородцев, островерхие шлемы дружинников да войлочные колпаки ополченцев. С кем биться?
Но падает Алексей Бобоша.
Бессильно прислоняется к стене, зажимая ладонью проколотый бок, кузнец Иван Недосека.
Еще падают звенигородцы, еще. У татар сабли острые!
И вот Якушка наконец вырывается вперед, прямо на высокого татарина, который отличается от других круглым медным шлемом, нарядным панцирем, красной бахромой на рукавах. Якушка с размаху бьет копьем в грудь татарина, вкладывая в удар всю извечную ненависть мирного землепашца к разбойнику-степняку, всю силу своих мускулистых, закаленных неизбывной мужицкой работой рук, которые подняли столько земли, повалили столько леса, что если бы ту землю и тот лес собрать вместе, то сложился бы град не меньше Звенигорода!
Копье с хрустом входит в татарскую грудь, наконечник застревает в чешуйках панциря. Якушка дергает древко, ужасаясь своей незащищенности, своему бессилию отразить встречный удар.
Но ответного удара нет. Схватка закончилась. Дружинники перебрасывают тела убитых татар обратно через стену — туда, откуда они пришли незваными гостями.
Возле Якушки останавливается воевода Илья Кловыня, говорит одобрительно:
— Похвалы достойно, мурзу копьем свалил! Вижу, добрый из тебя ратник получится! Если надумаешь ко мне в дружину проситься — приму.
— По мужицкому делу я больше привычен, — стесняется Якушка. — Да и хозяйство, опять же…
— Ну, дело твое… А слова мои запомни…
…Снова проходит мимо Звенигорода татарская конница, но она теперь идет не от Москвы к Можайску, а от Можайска к Москве. Большие тумены покидают звенигородские волости — дочиста ограбленные, выпустошенные.
Но по-прежнему стоят под Звенигородом войлочные юрты татарского осадного войска, лучники пускают стрелы в город, спешенные воины Дюденя лезут на стены. А ночами по-прежнему мигают на пригородных полях бесчисленные костры татарского стана.
Снова и снова ходит по стенам, от бойницы к бойнице, князь Даниил Александрович, ободряет воинство свое:
— Большие татары ушли, скоро уйдут и остальные. Надейтесь, люди, на оружие свое да на божье заступничество.
Но мало кто уже верил в обнадеживающие слова. Обессилели люди в осаде, упали духом перед татарской звериной настойчивостью. Татар уже положили под стенами без числа, а они все лезут, лезут. Будет ли конец им, господи? Невмоготу больше!
А утром — радостный
колокольный звон, ликующие крики: только догорающие костры остались на месте бывшего татарского стана. Ушли татары в темноте, как ночные разбойники-тати.Выстоял град Звенигород!
Еще два дня держал людей в осаде воевода Илья Кловыня — осторожничал. Посылал конные сторожевые разъезды вниз по Москве-реке. Но разъезды возвращались и рассказывали, что ушел Дюдень невозвратным путем, что нет больше татар ни за Истрой, ни за Всходней, везде чисто.
Отправляясь обратно в Москву, князь Даниил Александрович собрал звенигородцев на соборной площади, в пояс поклонился людям (Якушка даже прослезился, увидев такое):
— Благодарствую, чада мои, что крепко стояли против супротивников, окаянных язычников, сыроедцев! Идите с миром по дворам своим!
— И тебе спасибо, княже, оборонил люди свои! — ответно гудела толпа.
Крупными хлопьями падал снег, будто торопился прикрыть зловещие следы войны. С карканьем проносились над головами стаи ворон, возвратившихся на городские кровли, на прежние обжитые места, и их возвращение убеждало даже самых недоверчивых, что беда позади. Только легкий запах гари да побуревшие от крови повязки у ратников еще напоминали о страшных днях осады.
Память людская отходчива Иначе как жить? Незабытое горе давит, сгибает до земли, превращает жизнь в тоскливую черную муку.
Забудется и эта татарская рать, как забылись прошлые. Сотрется из памяти, если рать не затронула самых близких людей. Но в такое не хотелось верить и не верилось. Предчувствие — дар немногих,
Якушка Балагур потом вспоминал, что не было у него после конца осады никаких дурных предчувствий. Не было, и все тут! Даже наоборот: бежал Якушка к своему двору с легким сердцем, радовался наступившей тишине, лесной отрешенности от забот, легкому скольжению лыж.
Свистел, как мальчонка, спускаясь с холмов в дютьковскую долину. Кричал оглушительно, пугая лесное зверье:
«О-го-го-о!»
Протяжным эхом отзывались холмы: «…го-го-о!»
Металась по еловым лапам перепуганная белка.
С шумом, роняя снежные комья, сорвалась лесная птица глухарь
«О-го-го-о!»
Нерушимо стояли вокруг Дютькова леса. Ничто не предвещало беды.
Но снег в долине истоптан копытами.
Но на месте Якушкиного двора — мертвое пепелище, и закопченная печь поднималась над ним, как надгробие на кладбище.
И не было больше ничего: ни людей, ни скотины, только воронье карканье да скользкие волчьи тени за кустами.
Якушка выронил из рук копье, побрел, пошатываясь, к пепелищу. Бездумно, отрешенно разгребал давно остывшие угли. Черепки разбитых горшков… Прогоревший дверной засов… Скособочившаяся от жара медная ступка… Все черное, черное…
Якушка нашарил под печкой щель тайника, вытащил оплавившийся комок серебра и бессильно лег на золу надежды больше не было. Если бы жена Евдокия с ребятишками ушла по своей воле, ежа не забыла бы в тайнике свое и Машуткино приданое Значит, смерть или вечный татарский плен…