Русский ураган. Гибель маркёра Кутузова

— Но я не стану дальше изымать из фамилии Лебедя первую букву, а для начала прочту свое стихотворение, только что записанное мною тут, в этом зале. Хыы-м-м…

Текучесть, живучесть, паскуточность и пучесть —

вот свойства твои, блиномордый мой кукиш!

Когда я, веселый и трахливый,

мимо тебя по жизни стреляю шагами,

ты прыщевеешь, ты наливаешься соком,

ты набиваешь оскомину с каменнолобым оскалом,

ты, я тебя ненавижу, паскуда, даже в постели

с Мадонной!

Птицы, отверзните люки для бомбометанья

и, оскверняя гуаном,

сверкайте клоаками неба!

Кукиш, обгаженный вами,

не превратится в кулак,

так и останется кукишем,

какишем, Китежем и кукушонком.

Тут Дмитрий Емельянович ожидал окончания стихотворения, но он несправедливо ошибался в поэтическом даровании Степана Жбанова. Стихи продолжали и продолжали литься из его уст, разя наповал врагов, впрочем, довольно абстрактных. Стихотворение, изобилующее изощренными метафорами, длилось еще минут пятнадцать. Но, к счастью, ничто не вечно, и оно тоже иссякло. Отзыв зала на стихи оказался менее восторженным, чем шутка про лицо Зюганова. Выждав паузу, Жбанов перелистал пачку страниц, которую держал в руках, и перешел к манифесту Выкрутасова:

— Теперь позвольте мне прочесть то, что гальванизировало меня сегодня и что я имел честь синкопически отредактировать. Итак:

ТАЙНА ИОСИФА БРОДСКОГО

Контрсистема, направленная версус механизма возвратного реалистического вируса и за свободу стихоисповедания

Слушать сюда! Спасите наши уши! Хватаю за грудь всю тебя, прекраснолядвейная свобода! Ты дремлешь? Проснись! Понюхай, чем пахнут завитки волос у тебя под мышками, не нафталином ли? Наглое государство, именуемое русской литературой, вновь копошится в поисках отнятой у него ядерной бомбы, мы выбили ему зуб, который, как в древнегреческом мифе, был у него один на трех старух, но этот зуб снова вырос…

Дмитрий Емельянович сидел ни жив ни мертв, слушая, во что превратился его манифест под рукой коварного бафо-метофориста. Так вот что такое синкопическая редактура! Все оказалось шиворот-навыворот, футбол исчез полностью, уступив место абстрактной свободе, почему-то «прекраснолядвейной». Все, что в манифесте Выкрутасова складывалось в логическую систему, у Жбанова превратилось в параноидальную галиматью. Лишь термин «тычизм» и слово «тыч» оказались сохранены. Но как!

— Спешу уведомить всю свободолюбивую общественность, — читал Жбанов, — что я являюсь энергетическим адептом и акцептором Иосифа Бродского, величайшего поэта всех времен и демосов. Когда по планете пронеслись незримые протуберанцы, Иосиф Александрович лично явился ко мне в астральном видении и открыл глобалитарную тайну, страшную для системы реализма. Выражаясь футбольным языком, он откупорил мне секрет стопроцентного забивания голов со стандартных положений. Отдав поэзии долгие годы своей жизни, Иосиф Бродский открыл жизненосные точки парабол. Пользуясь ими, все мы можем добиться турбулентных результатов. Посылая импульсы, мы можем обезвреживать и фашизоидов, и коммуниздиков, и всякое прочее рыло мира. Способность посылать эти импульсы называется «тычизм», импульсатор — «тычист», а сам импульс — «тыч». Мы начнем воспитывать в себе пульсаторность, мы нащупаем онтологические ручьи тыча…

Заканчивал свое чтение Жбанов уже под неодобрительный и все усиливающийся ропот задних рядов, откуда даже стали доноситься угрожающие выкрики: «Козел! Извращенец! Пидор! Дегенерат!» А когда чтение искаженного манифеста закончилось, молодчики по команде вскочили и принялись скандировать, размахивая кулаками:

— Ста-лин! Гит-лер! Ста-лин! Гит-лер!

— Или вы покинете помещение, или я вызываю милицию! — кричал им в ответ Лихоманов.

Сталино-гитлеровцы, продолжая выкрикивать страшные фамилии врагов демократии, потянулись к выходу. Вскоре их крики умолкли за дверью, а демократическая общественность гораздо сильнее и громче возроптала, обсуждая из ряда вон выходящее происшествие. Сергей Львович призвал соратников сохранять спокойствие. Тут в зале появилась Зоя Густавовна. На ней было нарядное малиновое платье, выглядела Лотарь хорошо, и Выкрутасов заволновался, предвкушая сегодняшнюю ночь с ней.

Она села рядом со Вздугиным и что-то нашептала ему. Сашара тотчас поднялся и громко выкрикнул:

— Дайте слово!

— Господа! — засомневался Лихоманов. — Дадим слово лидеру белогвардейско-большевистской партии?

— Минуточку! — возмутился со своего места в зале гневный «Зюга-Зюга». — Я давно записывался, чтобы выступить. Позвольте! Это не менее важно. По поводу окончательной отмены смертной казни.

Но Вздугин уже поднимался на сцену, не дождавшись разрешения, и Лихоманов отверг противника смертных казней:

— Ну, выступите следующим, ей-богу, не все сразу. Разве кого-то казнят сию секунду? Нет? Ну так и подождите. Здравствуйте, Александр! Рады приветствовать вас на нашем собрании, мы всегда протягиваем руку идеологическим оппонентам.

По залу все-таки блуждало негодование.

— Долой белосотенный большевизм! — выкрикнула старушка с триколором.

Вздугина все это, очевидно, только воодушевляло.

— Соотечественники! — воскликнул он. — Свобода в опасности! Наступает критический момент, когда гуляй-поле российских идей снова может превратиться в идеологический концлагерь. Брежноидный коммунизм, самое отвратительное явление российской жизни, вновь поднимает голову. Никто не смеет заподозрить меня в симпатиях к демократии, в любви к водороднобомбовому академику. Я ненавижу демократию в любых ее проявлениях. Но! Известны случаи в истории, когда непримиримые враги объединялись на какое-то время, чтобы дать грозный отпор могучему их общему врагу. Вспомним хотя бы куманов и пеценатов или ашитов и хаббанейцев. Ярчайшие примеры! Вот и сейчас я, как вождь партии большевиков-белогвардейцев, хочу предложить вам временный союз в борьбе против брежноидов, стремящихся эксгумировать гроб с телом СССР. Белое и красное дело ничего общего не имеет с их розовенькой идеологией. Именно розовенькой, ибо вспомните, каким цветом закрашивалась территория СССР на картах времен брежневизма. Буквально сейчас в Доме литераторов собрались огрызки брежноидной интеллигенции, писатели, славившиеся некогда многотонными романами о хлеборобах и рабочих ГАЗа, всяческая шамшура недогнившего социализма. Вы сегодня возмущались петербургским губернатором, приголубившим вымирающую распутинщину, а не знаете, что под носом у нас, в нашем славном городе, творится то же самое. Да-да, уважаемые мои бафометофористы, не вы хозяева в Доме литераторов Нижнего Новгорода…

— Прям уж, уважаемые! — раздалось из зала.

— Представьте себе, именно уважаемые, — услышав, возмутился Сашара. — Я не разделяю демократических взглядов этих поэтов, но знаю, что в душе они все революционеры и рано или поздно отшатнутся от чубайс-гайдаровщины, поймут, что Сахарова можно любить только как поэта водородной эксплозии.

— Какое слово! — восхитился Жбанов.

— Я также знаю, — ободрившись, продолжал Сашара, — что за поэтами бафометофористами — большое будущее. Это — маяковские грядущей миллениумной революции. Я восхищаюсь самим их наименованием — ведь «бафо» означает по-гречески «прошедшая закалку». Бафометафора — метафора, прошедшая закалку. Красиво, чорт возьми! Более того, не хотел раньше времени признаваться, Но так и быть, ради союза между нами признаюсь — я заканчиваю огромную статью о поэзии бафометофористов, в которой имплакабилитабельно противопоставляю их достижения так называемому творчеству Александра Сергеевича Пуськина.

Когда, вращая указательным пальцем, Вздугин ввинчивал в аудиторию слово «имплакабилитабельно», многие закатили глаза и восторженно ахнули, а когда Сашара обозвал солнце русской поэзии Пуськиным, весь зал злорадно заерзал, потом, смелея, рассмеялся и наконец разразился аплодисментами.

— Браво, Вздугин! Браво! — кричал Степан Жбанов.

Дмитрий Емельянович тоже робко похлопал в ладоши, хотя ему очень не нравилось подобное обращение с именем Пушкина. И морда Жбанова после того, как тот искалечил и испохабил манифест тычизма, была омерзительна Дмитрию Емельяновичу.

Вздугин тем временем с достоинством, как заслуженную награду, принимал аплодисменты, а когда они утихли, заговорил снова:

— Кто-то может заметить, какой-нибудь антисемит-глуповец, что в слове «бафометафора» чувствуется имя Бафомета, таинственного идола тамплиеров. Мол, козлом воняет. Но я в своей статье реабилитирую этого светлого идола. Да, это было фаллическое божество, но никоим образом не козлиное. Оно изображалось в виде напруженного фаллоса, имеющего лик премудрого старца. Придурочный французский лекаришко Батайль придумал ему козлиную голову, и от него пошло и поехало. На самом деле, это было именно ревивискерное божество плодородия, санкта фертилитас. Так что не стесняйтесь своего названия, господа бафометофористы! Стоп-стоп! Не надо больше рукоплескания, мы и без того уже погрязли в квиетальности. Нас одолевает гибельная странгуляция самоуспокоения. Даже тот факт, что вы собрались здесь, а не поехали бить морды брежноидным писателям в город на Неве, о многом сертифицирует. Растолстела ты, старушка демократия, ожирела, милая! Надо встряхнуться. Надо действовать, нельзя отдавать евразийские просторы на откуп реваншизирующей гидре. Повторяю, сию минуту в Доме литераторов проходит сборище брежноидов, и мы можем оказаться в цугцванге, если немедленно не отправимся туда, чтобы сорвать им малину.

— Красно-белая провокация! — выкрикнул противник смертной казни. — Долой!

— Позвольте! — встал Лихоманов. — По-моему, лидер белобольшевиков рассуждает разумно и предлагает нам дело. Предлагаю закрыть собрание и двинуть полки к Дому литераторов. Спасибо, Александр, за протянутую руку. Объявляю собрание закрытым.

— Минуточку! — громко произнес Вздугин. — Прежде чем мы двинем полки, я хочу избавить нас от человека с подкладкой. Вот от этого господина! — И он грозно указал на Дмитрия Емельяновича. Выкрутасов обомлел. — Этот господин засланный. Сегодня утром он объяснялся в любви к белобольшевизму, а вечером он уже демократ. Утром он носил фамилию Выкрутасов, а вечером уже Протасов. Утром он показывал мне один манифест, вечером тут со сцены зачитывается совершенно иной. Как это понимать, товарищ? Каково ваше истинное лицо? На кого вы работаете?