Русский вопрос на рубеже веков (сборник)

«Противоотбор», который методически и зорко коммунисты вели во всех слоях народа от первых же недель своей власти, от первых же дней ЧК, — предусмотрительно заранее обессиливал возможное народное сопротивление. Оно ещё могло прорываться в первые годы — кронштадтское восстание с одновременными забастовками петроградского пролетариата, тамбовское, западно-сибирское и ещё другие крестьянские восстания, — но все они были потоплены в смертях с такой запасливой избыточностью, что больше не вздымались. А когда и поднимались малые бугорки (как стачка ивановских ткачей в 1930), то о них не узнавал не только мир, но даже и само советское пространство, всё было надёжно заглушено. Прорыв реальных чувств народа к власти мог проявиться — и как же зримо проявился! — лишь в годы советско-германской войны: только летом 1941 больше чем тремя миллионами сдавшихся пленных, в 1943-44 целыми караванами жителей, добровольно отступающих за немецкими войсками, — так, как если б это были их отечественные… В первые месяцы войны советская власть легко могла бы и крахнуть, освободить нас от себя, — если бы не расовая тупость и надмение гитлеровцев, показавшие нашим исстрадавшимся людям, что от германского вторжения нашему народу нечего хорошего ждать, — и только на этом Сталин удержался. О попытках формирования русских добровольческих отрядов на германской стороне, затем и о начатке создания власовской армии — я уже писал в «Архипелаге». И хотя историю РОА заплевали как большевицкие идеологи (да и робкая советская образованщина), так и с Запада (где представить не умели, чтоб у русских могла быть и своя цель освобождения), — однако она войдёт примечательной и мужественной страницей в русскую историю — в долготу которой и будущность мы верим даже и сегодня. (Генерала Власова обвиняют, что для русских целей он не побрезговал войти в показной союз с внешним врагом государства. Но, кстати, как мы видели, такой же показной союз заключала и Елизавета со Швецией и Францией, когда шла к свержению бироновщины: враг был слишком опасен и укоренён.) — В послесталинское время были и ещё короткие вспышки русского сопротивления — в Муроме, Александрове, Краснодаре и особенно в Новочеркасске, но и они, благодаря непревзойденной большевицкой заглушке, десятилетиями оставались неизвестны миру.

После всех кровавых потерь советско-германской войны, нового взлёта сталинской диктатуры, сплошного вала тюремных посадок всех, кто хоть как-то соприкоснулся за время войны с европейским населением, затем лютейшего послевоенного колхозного законодательства (за невыработку трудодней — ссылка!), — кажется, и наступил конец русского народа и тех народов, которые делили с ним советскую историю?

Нет. И ещё то был — не конец.

К концу мы придвинулись — как ни парадоксально — от лицемерной и безответственной горбачёвской «перестройки», затем — от следующей лавины: от ельцинского финансового Ограбления Российского государства и населения.

Немало было разумных путей постепенного, осторожного выхода из-под большевицких глыб. Горбачёв избрал путь — самый двусмысленный и самый хаотический. Двусмысленный, потому что искал, как сохранить и коммунизм в слегка изменённом виде и блага партийной номенклатуры. А хаотический — потому что, с обычной большевицкой тупостью, выдвинул лозунг «ускорения», невозможный и гибельный при изношенности загнанного оборудования; когда же «ускорение» не потянуло, то сочинил немыслимый «социалистический рынок», следствием которого стал распад производственных связей и начало разворовки производства. — И этакую свою «перестройку» Горбачёв сопроводил «гласностью», в близоруком расчёте на единственное следствие: получить интеллигенцию в союзники против уж крайних зубров коммунизма, не хотящих понять и собственной пользы от перестройки (другой системы кормушек).

Ещё же: он и во сне представить не мог, что этой гласностью одновременно распахивает ворота всем яростным национализмам. (В 1974, в сборнике «Из-под глыб», мы предсказывали, что национальной ненавистью поджечь СССР очень легко. Тогда же, в Стокгольме, я предупреждал: в СССР «если объявить демократию внезапно, то у нас начнётся истребительная межнациональная война, которая смоет эту демократию вообще в один миг». Но вождям КПСС это было недоступно понять.) А поворотливые фюреры некоторых национальных республик, десятилетиями, до последнего дня, усердно и благоуспешно тянувшие коммунистическую выслужбу, тут — разом, в 48 часов, а кто и в 24, объявили себя исконными ярыми националистами, патриотами своей, отныне суверенной республики, и уже безо всякого коммунистического родимого пятна! От распада 1991 — местные национальные правители в республиках, отчасти и в автономиях, из показных марионеток превратившиеся в реальных властителей, повели откровенную, жёсткую национальную политику, подавляя у себя русскую культуру.

И ещё же: возжило в образованном российском обществе настороженно-подозрительное восприятие определений «русские», «православные» и «патриотизм» — к новому урону, упадку их употребления и осмысления.

Хотя все советские десятилетия правили не мы с вами — а отвечать за все содеянные злодейства, и перед всем миром, достаётся — кому же? да только нам, заметим: только русским! — вот тут все охотно уступают нам исключительное и первое место. Да если безликая корыстная свора вершила, что хотела, чаще всего от нашего имени, — так нам и не отмыться, как быстро отмылись другие.

Беда не в том, что СССР распался, — это было неизбежно. Огромная беда — и перепутаница на долгое будущее, — в том, что распад автоматически произошёл по фальшивым ленинским (вовсе не историческим) границам, отхватывая от России целые русские области. В несколько дней мы потеряли 25 миллионов этнических русских, 18 % от общего числа русских, — и ельцинское правительство не нашло мужества хотя бы отметить это ужасное событие, колоссальный исторический удар по России, и заявить своё политическое несогласие с ним — хотя бы, чтоб оставить право каких то же переговоров в будущем. Нет… В горячке августовской (1991) «победы» всё это было упущено. (И даже — национальным праздником России избран день, когда РСФСР возгласила свою «независимость» — и, значит, отделённость от тех 25 миллионов тоже…)

Как я писал в «Обустройстве»: наилучшее решение вопроса — это государственный Союз трёх славянских республик и Казахстана. И в Беловежском соглашении, судя по прессе, Кравчук и обещал коллегам реальный неразрывный союз, «прозрачные» границы, единую армию и валюту. Но всё это оказалось лишь кратковременным обманом. Ничего этого не образовалось, а спустя время Кравчук и прямо заявил: «Кончать надо с мифом о "прозрачных" границах». Однако с существеннейшей поправкой: переход на мировые цены по нефти — это «со стороны России неприкрытый шантаж» (премьер Кучма), даже «приближение к мировым ценам по нефти есть экономическая война» (украинский посол в Москве; и тут опять «война». А как же все в мире и торгуют по мировым ценам — и никто не зовёт это «войной»?).

Однако же Россия-то попала — ещё и в разорванное состояние: русские оказались и «за границей», никуда не переезжая, оставаясь на отеческих и дедовских местах. 25 миллионов — самая крупная диаспора в мире; ни у кого такой нет, и — как мы смеем от неё отвернуться?? За эти годы мы распахнули в России место и для 40 тысяч месхов, выжженных из Средней Азии и отвергнутых грузинами, где месхи исконно жили; и для армян из Азербайджана; и, разумеется, повсюду для чеченов, хотя и объявивших своё отделение; и даже для таджиков, у которых есть своя страна, — но никак не для русских из Таджикистана — а их там хоть и было более 120 тысяч, но, спохватясь вовремя, уже бы многих мы приняли в Россию. А разве не обязаны были мы управиться забрать всех русских из Чечни, где над ними издеваются, где ежеминутно грозит им грабёж, насилия и смерть? И многих ли мы взяли из Тувы, когда оттуда начали выживать русских?

Нет, у нас в России для русских нет места, нет средств, отказ: наша самодовольная, безответственная Государственная Дума затруднила им и возврат российского гражданства! (В законе о возврате российского гражданства даже и термин русские не упомянут в числе мигрантов.)

Это — и предательство своих и унижение передо всем миром: кто ещё в мире поступает так? Посмотрите, как тревожатся и хлопочут западные страны о двух-трёх своих подданных, застрявших где-либо в опасности. А мы — 25 миллионов отбросили и забыли.

Меру нашего унижения и слабости мы можем ощутить и по непреклонным приговорам, которые нам выносят с Запада. Хельсинкское соглашение, толковавшее (по вынуждению СССР, защитить свои захваты в Европе) о нерушимости государственных границ, западные государственные деятели бездумно и безответственно перенесли на границы внутренние, административные — да с такой неоглядчивой поспешностью, что подожгли в Югославии многолетнюю истребительную войну (где фальшивые границы нагородил Тито), да и в распадающемся СССР — в Сумгаите, в Душанбе, Бишкеке, Оше, Фергане, Мангышлаке, Карабахе, Осетии, Грузии (однако заметим: не в России и не русскими вызваны те резни). А на самом-то деле: не границы должны быть незыблемы, а воля наций, населяющих территории. — Президент Буш мог бестактно вмешаться перед украинским референдумом: выразить сочувствие отделению Украины, при ленинских границах. (Стал бы он что-нибудь этакое высказывать, например, о Северной Ирландии?..) — Американский посол в Киеве Попадюк имел авантаж заявить, что Севастополь есть подлинно украинская территория. По какой исторической эрудиции или на каких юридических основаниях он вынес это своё учёное суждение? — не пояснил. Да и не надо: тотчас же и Госдепартамент подтвердил мнение г-на Попадюка. Это — о Севастополе, которого и сумасбродный Хрущёв не догадался «подарить» Украине, ибо он исключён был из Крыма как город центрального подчинения. (А спрашивается: какое дело Госдепартамента вообще высказываться о Севастополе?)

Несомненна живая заинтересованность многих западных политиков в слабости России и желательном дальнейшем дроблении её (такое настойчивое подталкивание уже который год несёт нашим слушателям американское радио «Свобода»). Но скажу уверенно: эти политики плохо просматривают дальнюю перспективу XXI века. Ещё будут в нём ситуации, когда всей Европе и США ой как понадобится Россия в союзники.

Следствием краха коммунизма в СССР должно было стать, как вгоряче объявлено в те августовские дни, — немедленное установление демократии. Но на 70-летней тоталитарной почве какая демократия может вырасти мгновенно? По окраинным республикам — мы слишком в полноте наблюдаем, что там выросло. А в России? Только в виде язвительной насмешки можно назвать нашу власть с 1991 — демократической, то есть властью народа. Да наша ублюдочная система, когда половина мест в Думе отдана анонимам из «партий», а не полномочным народным представителям, уже тем и отравлена: неизвестно какими финансами содержимые партии определяют всю атмосферу в Думе. (Если верить в парламентарную систему, то несомненно: ото всех избирательных округов выборы должны происходить одномандатные, тогда сочтём их «избранцами народа». Если же не верить в неё — то всё равно, какую декорацию изберут, хоть и — партийную. В 1990 году в «Обустройстве» я предложил совсем иную систему выборов, основанную на русской традиции и обеспеченно демократическую. Добротность её — в прямом личном знании и доверии между смежными звеньями; но она устанавливается терпеливо медленно, у нас же хотели проявить мгновенную зрелость к западному образцу.) Демократии у нас нет уже потому, что не создано живое нескованное местное самоуправление: народ у нас — никак не хозяин своей судьбы, а — игрушка её. На местах — настроение отчаяния: «о нас никто не думает», «мы никому не нужны», — и ведь верно. На народ ложатся всё новые тяготы и тяготы — а коммунистическая номенклатура, ещё с горбачёвской подготовки, извернулась, отлично приспособилась и в «демократы», и не пострадала так, как жизненный фундамент страны. (А «золотые сынки» номенклатуры, комсомольские вожди и выкормыши привилегированных коммунистических институтов, либо прямо пошли в управление страной, либо, по охотке, утекли в Америку, которую их отцы проклинали, даже и стуча ботинком по пюпитру; да и другие подготавливают себе на Западе посадочные площадки.)