Русский закал
Шрифт:
– Он мой друг.
– Тогда тебе надо прийти в отделение и дать показания. Враги, подозрительные связи и все такое прочее. О'кей?
Я молчал, глядя на пустой черный кабинет. Враги, связи и все такое прочее…
– Где он?
– В больнице. Точнее, уже в морге. Отдал богу душу. Обширный ожог, лицо взрывной волной изуродовало. Поначалу жена узнать не могла… Эх-хе-хе! Двое детей остались без отца.
– А сколько еще по всей стране раскидано…
– Что?
– Нашли какие-нибудь улики?
– Комментариев не даем… – Старшина помолчал и добавил: – Это была посылка. Развернул, коробочку открыл,
Следователь с посеревшим от недосыпания и курения лицом поднял на меня красные глаза.
– Ты хочешь дать конкретное показание по делу или просто любопытствуешь?
Нет, он никогда не докопается до истины, понял я. Он просто устанет слушать меня и заснет. Он слишком стар и ленив для этого дела.
– Я был его другом.
– Кто, по-твоему, мог это сделать?
– Что – это?
Следователь покачал головой, достал сигарету, прикурил, не вынимая ее изо рта. Дым разъедал ему глаза, следователь морщился, щурился, глаза его слезились, но он продолжал коптить лицо.
– Садись, – кивнул он мне на стул.
Я сел напротив него и тоже стал страдать от дыма. Следователь курил дешевые сигареты.
– Когда ты видел пострадавшего в последний раз?
– Позавчера.
– Где? При каких обстоятельствах?
– У себя дома.
Следователь положил передо мной лист бумаги.
– Пиши. Подробно! О чем говорили, не заметил ли ты признаков волнения…
Я отрицательно покачал головой.
– Нет, никаких признаков не было. Мы пили вино и говорили о женщинах.
– А он не говорил, где был две недели назад?
– В Таджикистане.
– Тебе известно, чем он там занимался?
– Известно.
– Так пиши, пиши, не смотри на меня!
Я снова покачал головой.
– Нечего писать. Он занимался коммерцией, вот и все, что мне известно.
– Кто такой Локтев? Он называл тебе эту фамилию?
– Называл. Этот человек помог ему улететь из Душанбе… А откуда вам известно про Локтева?
– Откуда, откуда… – Следователь раскрыл папку, лежащую перед ним, взял обрывок коричневой оберточной бумаги и показал его мне. Он держал его всего секунду, но этого было достаточно, чтобы я успел прочесть короткую надпись со странной ошибкой в имени, сделанную неровными печатными буквами:
И ниже:
Я опустил глаза вниз. Они выдавали меня с потрохами. Я закашлялся и встал.
– Сиди! – сказал следователь. – Ты что-нибудь вспомнил?
– Я плохо себя чувствую, – произнес я.
– Что было общего между Локтевым и пострадавшим?
– Я не знаю. Я ничего не понимаю. Вы ведете следствие, а меня спрашиваете. Бред какой-то. – У меня снова свело горло, и следователь плеснул мне воды из желтого графина. Я выпил, поставил стакан перед собой, глядя в него, сказал: – Почта не работает, и никакие посылки из Таджикистана отправить нельзя. Вы же сами видите: ни марок, ни почтового штемпеля, ни нормального адреса.
– Я знаю, – сказал следователь. – Это была не посылка. Сверток передали с нарочным.
– А с чего вы взяли, что она из Таджикистана? Только
потому, что так написано?– Я предполагаю.
– Мне можно уйти? – спросил я.
– Пока нет. Ты должен помочь следствию.
– Я вам ничем не могу помочь.
– Тебе безразлично, кто убил твоего друга?
– Считайте, что так.
– Хорошо, последний вопрос: тебе не знаком этот почерк?
Он не сводил с меня глаз, и я снова раскашлялся.
– Оставьте меня в покое, – произнес я. – Я ничего не знаю. Я очень болен.
– Хорошо, иди, – сказал он. – Но я тебя еще вызову.
Я не помню, как оказался на улице. Я не узнавал того, что было вокруг меня. Я не помню, куда шел и как оказался на берегу. Море – гладкое, ровное, матовое, словно застывшая стекловидная масса, преградило мне дорогу, и я наконец остановился, когда уже был по колени в воде.
– Борис, – прошептал я, – прости меня.
Лучше бы мне никогда не видеть и не знать ее почерка.
Глава 3
Я слишком многое связал в своей жизни с любовью. Я безоглядно вешал на нее будущее, связывал с ней судьбу. Я, как лихой игрок, сыграл ва-банк и поставил на нее, как на магическое число, все свое состояние. Я не задумывался, каков запас ее прочности, насколько я рискую своей судьбой. Я поступал так, потому что не мог поступать иначе, и любил безоглядно и безусловно. И все рухнуло в одночасье. И жизнь сразу потеряла смысл.
Борис раскрыл мне глаза на многое из того, чего я не знал о Валери. Но он щадил мои чувства и не мог позволить себе говорить о ней так, как думал. Он осторожно подводил меня к жесткому решению, которое я сам должен был принять в отношении Валери. Я все понимал. Я ценил мудрость Бориса и разделял его мнение относительно Валери. Моя любовь трещала, как «Арго» во время шторма, но выдерживала натиски правды. Я находил тысячи оправданий ее поступкам, я с лету верил любой версии, где были смягчающие обстоятельства, и скрепленная ими, подремонтированная, залатанная, моя любовь мчалась дальше и дальше, наперекор стихии, унося меня от спасительного берега.
И вот последняя капля. Она подписала смертный приговор моему другу и привела его в исполнение. Она подписала смертный приговор моему чувству. Удар был чудовищным.
Я шел по набережной мимо спасательной станции и смотрел на сорванную с петель дверь уже почти равнодушно. Тот человек, который топтался здесь час назад и разговаривал со старшиной милиции, наверное, утонул в море. Это был слабый человек, которого чувства сделали своим рабом. Его уже нет. Он больше не нужен в этой жизни и в этой истории. Он выполнил свою миссию, сгорел дотла и уступил место тому, кто сможет довести дело до логического конца.
Старшина увидел меня.
– Ну что, порядок?
Я показал ему большой палец, перепрыгнул через бордюр и пошел по битому стеклу.
– Дал показания?
– А как же!
Я заглянул в темную утробу кабинета.
– Бумага, в которую бандероль была завернута, где была?
– В тазу, – ответил старшина. – В этом углу он стоял.
– Нашли того, кто принес бандероль?
– Нашли. Пенсионер из «Железнодорожника». Говорит, в Москве, на Курском вокзале, незнакомый парень передал. Узнал, что едет сюда, стал умолять, деньги большие предложил.