Ружья, микробы и сталь. Судьбы человеческих обществ

Из множества теорий, трактующих проблему происхождения государства, простейшая та, которая вообще отрицает наличие какой-либо проблемы и необходимости ее решать. Аристотель считал государство естественным состоянием человеческого общества, не нуждающемся ни в каком объяснении. Его заблуждение понятно, ведь все общества, с которыми он был знаком — греческие общества IV в. до н. э., — были государствами. Как мы теперь знаем, в 1492 г. огромная часть мира, вопреки Аристотелю, состояла из вождеств, племен или родовых общин. Таким образом, происхождение государственного строя все-таки требует объяснения.

Лучше всего нам знакома другая теория. По мысли французского философа Жан-Жака Руссо, государство сформировалось в результате общественного договора — решения, принятого по здравом рассуждении людьми, которые учли свои личные интересы, пришли к согласию, что государство создаст им более благоприятные условия, чем примитивное общество, и добровольно от своих примитивных обществ отказались. Однако ни в отчетах современных наблюдателей, ни в исторических анналах мы не найдем ни единого случая формирования государства в спокойной атмосфере непредвзятости и предусмотрительности. Мелкие образования дорожат своим суверенитетом и не сливаются в крупные добровольно. Это происходит либо путем завоевания, либо под давлением внеш­них сил.

Третья теория, не утратившая своей популярности у некоторых историков и экономистов, отталкивается от того бесспорного факта, что и в Месопотамии, и в Северном Китае, и в Мексике строительство крупномасштабных ирригационных систем относится примерно к тому же времени, что и возникновение государств. Эта теория подчеркивает, что ни строительство, ни обслуживание масштабной и комплексной системы орошения или управления водными ресурсами не может обойтись без централизованной бюрократии. После этого на основе достоверно известной, но приблизительной корреляции во времени постулируется причинно-следственная зависимость. Выходит, что жители Месопотамии, Северного Китая и Мексики заранее предвидели, какие преимущества принесет им наличие крупномасштабной ирригационной системы, — поскольку узнать о них на примере существующих систем они в свое время не могли бы нигде в радиусе многих тысяч миль (или вообще где-либо на Земле). Иными словами, дальновидные народы решили объединить свои неэффективные мелкие вождества в более крупное государство, способное сотворить чудо крупномасштабной ирригации.

Как бы то ни было, «гидравлической» теории образования государств можно предъявить те же возражения, которые были высказаны против теорий общественного договора в целом. Собственный же ее недостаток в том, что она обращается только к заключительной стадии эволюции сложных обществ. Она никак не поясняет, что стимулировало трансформацию родовых общин в племена и племен в вождества на протяжении всех тех тысячелетий, пока перспектива крупномасштабной ирригации не появилась на горизонте человечества. К тому же детальный анализ исторических и археологических данных не подтверждает гипотезу об ирригации как основе государствообразования. В Месопотамии, Северном Китае, Мексике и на Мадагаскаре небольшие ирригационные системы существовали еще в догосударственный период. Строительство же крупномасштабных систем в этих регионах не сопровождало возникновение государств непосредственно, а началось со значительной задержкой. В большинстве государств, образовавшихся в майянской области Мезоамерики и Андах, масштаб систем орошения никогда не превосходил того, что могли бы самостоятельно построить и обслуживать местные общины. Таким образом, даже в регионах, где были действительно налажены комплексные системы управления гидроресурсами, они являлись вторичным следствием государствообразования, у которого должна была быть какая-то иная причина.

Мне кажется, что на фундаментально верное представление о причинах государствообразования указывает один несомненный факт, чьи рамки намного шире, чем у корреляции между строительством систем орошения и возникновением некоторых государств. Я говорю о том факте, что размер населения территории является наилучшим индикатором сложности социальной организации. Мы помним, что родовые общины насчитывают десятки членов, племена — сотни, вождества — от тысяч до десятков тысяч, а государства, как правило, — свыше 50 тысяч. Помимо этой грубой корреляции между региональной популяцией и типом общества (общинный, племенной и т. д.), внутри каждого типа существует и более подробная — между численностью общества и сравнительной сложностью его организации. Например, вождествам с наибольшим количеством подданных также свойственны наибольшая концентрация власти, расслоение и сложность системы управления.

Эти корреляции явно указывают на то, что размер региональной популяции, либо популяционная плотность, либо популяционное давление имеют какое-то отношение к формированию сложных обществ. Однако они не говорят нам, как в точности ведут себя демографические факторы в причинно-следственной цепочке, результатом которой становится сложное общество. Чтобы выявить эту цепь, напомним себе, какие факторы провоцируют сам рост популяционной плотности. После этого мы проанализируем, почему крупные, но простые общества не способны к продолжительному самовоспроизводству. Вооружившись этим знанием, мы наконец сможем вернуться к вопросу о том, каким именно образом происходит усложнение обществ по мере роста региональной популяции.

Мы уже знаем, что популяции крупного размера или высокой плотности возникают только в условиях практикуемого производства продовольствия или, как минимум, в условиях исключительной продуктивности окружающей среды для охоты и собирательства. Некоторые охотничье-собирательские общества в богатых ресурсами регионах достигли организационного уровня вождеств, однако ни одно из них не достигло уровня государств: граждане всех государств кормятся за счет производства пищи. Эти факты, а также упомянутая выше корреляция между размерами региональной популяции и сложностью социальной организации лежат в основании долгое время не утихающих споров о курице и яйце, то есть о векторе причинных отношений между производством продовольствия, демографическими показателями и сложностью общества. Является ли интенсификация сельского хозяйства причиной, которая провоцирует рост населения и каким-то образом приводит к усложнению организации? Или причиной являются укрупнение популяций и усложнение организации, в условиях которых сельское хозяйство начинает развиваться интенсивнее?

Постановка вопроса в форме «или-или» как раз упускает главное. Интенсификация производства продовольствия и усложнение социальной организации стимулируют друг друга в рамках одного автокаталитического процесса. То есть рост населения ведет к социальной сложности (механизмы этого влияния мы еще обсудим), а социальная сложность в свой черед ведет к интенсификации производства продовольствия и тем самым к дальнейшему росту населения. Сложные централизованные общества выделяются тем, что способны организовывать общественные работы (включая строительство ирригационных систем), обмен и торговлю на больших расстояниях (включая импорт металлов для совершенствования аграрных орудий), а также функционирование разных групп хозяйственной специализации (в частности, обеспечение скотоводов хлебом, выращиваемым земледельцами, и передачу земледельцам животных, выращенных скотоводами, для использования в поле). Эти возможности централизованных обществ на всем протяжении истории становились условием дальнейшей интенсификации производства продовольствия и, следовательно, прироста населения.

У влияния сельского хозяйства на формирование специфики сложных обществ было и еще как минимум три аспекта. Во-первых, производство пищи предполагает сезонные колебания в привлечении рабочей силы. Когда урожай убран в хранилища, живая сила земледельцев становится доступной для задач центральной политической власти — для постройки общественных сооружений, прославляющих могущество государства (как египетские пирамиды), или для постройки общественных сооружений, дающих возможность прокормить больше ртов (как гавайские оросительные системы и пруды для разведения рыбы), или для завоевательных войн, приводящих к формированию более крупных политических единиц.

Во-вторых, производство пищи при соответствующей организации позволяет накапливать излишки, которые создают условия для хозяйственной специализации и социального расслоения. С запасов могут кормиться все прослойки сложного общества: вожди, бюрократы и другие члены элиты; писцы, ремесленники и другие несельскохозяйственные специалисты; наконец, сами земледельцы в то время, когда они заняты на общественных работах.

В-третьих, производство пищи делает возможным (или необходимым) переход к оседлому образу жизни, который является условием аккумуляции имущества, развития сложных технологий и ремесел, а также строительства общественных сооружений. Насколько важно фиксированное место проживания для сложного общества, можно понять на примере первых контактов с прежде недоступными бродячими племенами или общинами современной Новой Гвинеи и Амазонии. При каждом таком контакте миссионеры и агенты правительства неизменно ставят себе две цели: первая — это, разумеется, «умиротворить» кочевников — убедить их не убивать миссионеров, чиновников и друг друга; вторая — подтолкнуть их к оседлости, что должно облегчить миссионерам и администраторам задачу их дальнейшего обнаружения, оказания им услуг (в частности, медицинских и образовательных), а также обращения их в свою веру и контроля за ними.

Итак, сельское хозяйство, которое способствует росту населения, также делает возможным возникновение разнообразных элементов сложных обществ. Однако это не доказывает, что сельское хозяйство и демографический рост делают усложнение социальной организации неизбежным. Чем объяснить тот эмпирически наблюдаемый факт, что общинная или племенная организация оказывается просто нефункциональной для обществ с сотнями тысяч членов и что все существующие крупные общества имеют сложную и централизованную организацию? Я могу назвать по крайней мере четыре очевидных причины.