Рябиновые бусы

Арсений Василису с того памятного расставания больше не видел. Сколь раз его словно что-то толкало в спину: мол, иди, погляди, поговори, разузнай все сам! Но не мог он пересилить свою гордость, свое упрямство, свою обиду. А сердце по-прежнему ныло, болело, щемило. Арсений старался забыться работой в поле, помогал по хозяйству, надеясь, что время залечит его ноющую рану.

В стране меж тем грянула коллективизация. Повсюду стали создаваться колхозы, и нажитое тяжелым трудом «живое» хозяйство надо было отдавать в общественное пользование. Сильно противился этому Никодим Фролыч. Сколько пота он пролил, сколько мозолей набил на руках, стараясь, чтобы в семье был достаток. А тут на тебе! Отдавай! Власти долго церемониться не стали. Объявили Платонова кулацким элементом, имущество конфисковали, а самого с семьёю постановили выслать на Соловки.

Не вся семья уезжала в дальнюю тяжелую дорогу. Арсений принял непростое решение – записаться в колхоз. Была у него на это своя причина. Не мог он забыть Василису. Уехать – значило никогда больше не увидеться с ней. Горьким было прощание с родителями и братьями. Отец, Никодим Фролыч, так и не смог простить поступок сына. Только мать, тихонько заплакав и перекрестив своего старшенького, благословила остаться.

– Никогда не забуду я тебе этого, мама, – прошептал Арсений, низко кланяясь в пояс, – и прости меня, не осуждай…

Никогда больше потом не видел Арсений своих родителей и братьев. Остался работать в колхозе. В большом доме Платоновых поселилась семья нового председателя, а Арсения приютила старая бабка Акулина, что жила в ветхой покосившейся избенке у самой Серебринки. Всем, что Арсений зарабатывал в колхозе, делился он с доброй старушкой, да и дом немного подправил, крышу подлатал. А трудился Арсений колхозным конюхом. Работу свою любил. Зимой почти все время проводил в конюшне: задавал лошадям сено, чистил стойла, да и любого коня мог при случае на кузнице подковать сам. Но особенно Арсений ждал лета. Оно в Сибири короткое, но жаркое, ядреное. Не успевали в небе погаснуть бледнеющие звезды, а Арсений уже был на ногах. В росистое молочное утро, когда юная заря еще только начинала теплиться, выводил он коней на колхозные луга. Арсений любил эти ранние утренние часы, когда земля и природа – казались непорочными, девственно-нетронутыми. В эти минуты всё живое будто замирало кругом, останавливалось на какое-то время, а потом, словно выйдя из летаргического сна, постепенно оживало, начиная просыпаться. Поднимался игривый утренний ветерок, заставляя качать головками луговые ромашки и колокольчики. Прочищали горлышко лесные соловьи. Солнце первыми теплыми лучами ласково обогревало волглую от ночной прохлады землю. Занимался очередной летний день.

Пася колхозных коней, у Арсения было много времени, чтобы подумать, поразмышлять. Но думы его были горькие, невеселые. Не мог забыть он свою Василису. Арсений знал, что какое-то время Василиса работала на колхозном птичнике, потом на ферме. Видел мельком ее несколько раз, но подойти не решался. С тоски Арсений начал было ходить на воскресные вечерние посиделки. Колхозные девчата наперебой зазывали его на танцы, поддразнивая за нелюдимый характер, но Арсений только скупо отшучивался, продолжая сидеть в стороне. Всякий раз, заходя в колхозный клуб, он с надеждой высматривал Василису, хотя знал, что сюда она вряд ли придет.

Так и жил один, бобыль бобылём. Старая Акулина не раз говаривала ему:

– Хозяйка тебе нужна, Арсеньюшка. Видано ли дело, мужику век одному куковать, да и годков-то тебе уж под тридцать. Пора милок, пора.

И хотел было уж Арсений молодую жену в дом привести. Миловидной, румяной дочке колхозного кузнеца Груне сильно люб он был. И со свадьбой почти что уж сговорились. Да и с новым домом председатель помочь обещал. Вот только как-то на вечерней зорьке пошел Арсений к речке, наклонился над ракитовым кустом, смотря на воду, а оттуда, словно из глубины души своей, глянули на него васильково-родниковые глаза. И всё. Будто молния в голове сверкнула. «Что я делаю? Зачем? Ведь не люба же мне Груня! Василинку не могу забыть! Видно, однолюб я».

Так и шел год за годом. Вёсна сменяла зиму, лето подгоняло осень, та снова торопила зиму, а потом опять приходила новая весна…

Шел сорок первый год.… Это была тридцать вторая весна в жизни Арсения.… И была эта весна ранней, удивительно буйной. Пышно цвела черемуха, наливались белыми и лиловыми гроздьями ветки сирени, проклевывались первые нежные листики белоствольных берез. Терпкий, дурманящий запах молодого сосняка и ельника пьяно кружил голову.

Светлым пахучим майским вечером Арсений вышел из избы бабки Акулины. Целый день с ним творилось что-то непонятное: сердце то сладостно щемило, то неслось огромными бешеными скачками, то словно проваливалось куда-то. Пройдя кривые извилистые улочки села, Арсений вышел к Никольской церквушке, а дальше ноги будто сами привели его к двум памятным раскидистым березам. Словно очнувшись от какого-то хмельного наваждения, Арсений поднял голову и, казалось, прирос к земле… У берез, горячо обняв их руками, припав к ним щекой, стояла Василиса. Через мгновение взгляды их встретились, но мгновение это показалось Арсению вечностью… «Вот так бы всегда стоял и смотрел в эти родные васильковые глаза, такие бездонные и такие отрешенные».

– Ну, здравствуй, Арсюша! – первой заговорила Василиса.

– Здравствуй, – с трудом шевеля непослушными губами, вымолвил Арсений.

– Давно я жду тебя, Арсюша. Заждалась совсем.

– Давно? – удивленно переспросил Арсений.

– Да который уж годик. В день, когда сирень полностью распустится. Ты же помнишь ту нашу первую встречу, – с кроткой печалью в голосе грустно молвила Василиса. – Что же ты так долго не шел, Арсюша?

– Не мог я. Не мог, Василисушка. Ведь с мальчонкой вернулась ты. Поверил я тогда бабьим сплетням.

– Поверил.… Посмотри на меня, Арсюша.… А сейчас, сейчас ты веришь? – глядя на Арсения чистыми распахнутыми глазами, спросила Василиса.

– Нет. Тебе верю, Василиса, тебе одной!

– Как же ты мог, Арсюша? Как ты мог поверить, будто я предала нашу любовь?! Ладно… Чего уж теперь об этом.… Ведь столько времени с той поры утекло…

« Да, время прошло, а ты будто и не меняешься, – подумал Арсений, – все та же стать, юное чистое лицо, тяжелая пшеничная коса, перекинутая на высокую грудь».

– Простишь ли ты меня, Василисушка? – тревожно спросил

Арсений.

– Давно уж простила, Арсюша. Нет в моем сердце зла и обиды. Только светлая грусть и осталась, – тихо молвила Василиса.

– А любовь? – с остановившимся сердцем прошептал Арсений.

Надолго замолчав, ничего не ответила ему Василиса, только в глазах ее тревожно плескался трепетный, негаснущий огонь. Ни слова больше не спросив, Арсений потянул Василису за руку и, сняв с себя легкую тужурку, усадил на нее девушку, сам примостившись у ее ног.

– Как же ты жила все это время, Василиса? – помолчав, вновь подал голос Арсений.

– По-всякому жила, Арсюша.… Когда пришла работать на фабрику, подружилась с хорошей девушкой. Глашей ее звали. И жить вместе стали. Одна добрая женщина сдала нам комнатку за гроши. Вместе-то всё повеселее, поповаднее. Работа на фабрике тяжелая была. Шили кожаные голенища для сапог. Весь день без воздуха. С непривычки спину ломило, руки болели шибко. Да ничего, привыкла. Почти весь заработок отцу в село посылала. Так и жила. А соседка моя, Глаша, она хорошая была, только простая и доверчивая слишком. Да где уж нам, деревенским, против городских-то барышень! Ну вот и поверила она одному красавчику городскому. Спохватилась было, да поздно! Ребеночка ждала. Домой побоялась возвращаться. Да что ж ей оставалось-то? Не в омут же с головой кидаться! Словом, родила она ребеночка. Мальчонку. А сама слегла. Болела долго. Так и не выкарабкалась, померла. Схоронила я Глашу, поплакала, сама думаю: что с ребятенком-то делать? А тут и он захворал, сердешный. Слабеньким народился. Стала я его выхаживать. Уставала, ночей не спала, а выходила! А ведь и он чуть не помер. Вот, пока выхаживала, и привязалась к нему. Казалось мне, что это моя родная кровиночка, мой сыночек. Ну кому ж я его отдам? Так и остались мы с ним вдвоем. Хозяйка, добрая душа, понемножку, чем могла, нам помогала, приглядывала за ним, когда я на фабрике была. Так еще два года пролетело…

Помолчав какое-то время, Василиса продолжила свой невеселый рассказ:

– Ну вот… Потом решила я обратно в село вернуться. Сильно заскучала по родным местам. Получила расчет на фабрике, собрала Ванятку и приехала. Только не принял меня отец родной, не дал мне ничего объяснить. Да и на селе злые языки постарались. Горько мне было, тяжело на душе. Да что тут поделаешь? Еще горше было оттого, что и ты, Арсюша, поверил досужим сплетням, не пришел ко мне! – Смахнув украдкой набежавшую слезу, Василиса стала вспоминать дальше…