Ряженые

"Нельзя ли этого кацо как-то выпроводить?" - шепнула Ксения Юре, который пытался развесить на бетонных стенах карандашные профили Марийки. Профили не хотели прикрепляться и летали по комнатам, как бумажные голуби. Гостюшка и тут помогал, давал дельные советы.

Когда сосед стал, по своему обыкновению, распоряжаться-пританцовывать на худых ногах возле Ксении, она полуобняла его и докружила как бы в танце до выходной двери. Но добряк Сулико балетного маневра не понял, остался помогать.

"Нужный, что ли, человек?" - спросила она взглядом Юру. Зять лишь посмеивался, слушая пререкавшихся с соседом Ксению и бабушку: у каждой из них был свой твердый взгляд на то, где и как должны лежать распашонки, стоять детские кроватки, горшочки...

Сулико стал в эти дни человеком действительно необходимым. Осмотрев и даже ощупав жестковатые, колкие, явно не новые матрасы Юриного семейства, привез на крыше своего "Мерседеса" почти новые. Один из матрасов был широк, как аэродром и "освежен", перетянут.

– Я на нем отлетался, - объявил Сулико, чтоб щепетильный Юра затих и вовсе не думал, что сосед на них "потратился".
– А вам еще взлетать и взлетать...

На другой день притащил две детские кроватки, объявив торжественным тоном, что "каждый иерусалимский казак должен иметь своего коня".

Начались нелегкие дни. Двойняшки орали вразнобой. Осенька басил с утра. Ахава начинала визжать-надрываться точно с полуночи, хоть проверяй по ней часы. Будила своим криком Игорька, который тоже начинал хныкать. Марийка и бабушка не спали несколько ночей подряд и валились с ног. Заглянула маленькая, пожалуй, даже миниатюрная и на редкость стройная, как "модель" с рекламных фотографий, и взлохмаченная, соседка в кружевной кофточке, "профессор и медсестра военного времени", как она представилась. Похоже, со сна ее подняли.. Сказала, что ее зовут Шушана и что плач и визг новорожденных доносится даже до ее дома, до которого полсотни метров. Это ненормально. Надо подумать, в чем дело.

Повертела, на правах "сестры военного времени", Юриных крошек, подумала и объявила неожиданным для такой миниатюрной женщины хрипловатым и безапелляционным "адмиральским басом", что у мамы не хватает молока. Даже Юра от ее "адмиральского баса" вздрогнул, а Марийка возмутилась, выпятив свои могучие груди: "Это у меня-то?!" Почти выгнала Шушану, а через полчаса проревел у дома Аксельродов мотор "Мерседеса". Сулико знал, как видно, всегда и все. Кликнул Юру, чтобы притащил из его машины детские весы. Стали горластых взвешивать. До кормления и после него. Выяснилось, оптимист и весельчак Осенька высасывает у мамы едва ль не все. Ахаве остается грамм пятьдесят... Как тут не кричать, не сучить ножками?!

Сулико отправил Юру за детскими "смесями", в доме наступил некоторый покой. Марийка и бабушка, в четыре руки, справлялись с новорожденными. Игорек был почти в забросе, но вскоре Шушана стала забирать его к себе. "Пусть носится по Эль-Фрату вместе с моими шалунами..."

Сулико и его дородная Нателла, отправляясь в Иерусалим, на еврейский рынок Махане Иегуда, где все в полцены, заставил Марийку набросать списочек необходимого и, слава Богу, согласился брать деньги. В конце концов, соседа признала даже Ксения. Как-то он попросил ее подъехать на своей "Вольво" к его дому и загрузил весь багажник машины детскими игрушками, оставшимися от его детей.

– Золотой старик!
– воскликнула Ксения.

Радоваться бы Юре жизни в Эль Фрате, - радоваться безоглядно и своим горластым малюткам, и незлому зимнему солнцу Иудейских гор, и двухэтажному, из бетонных кубов, "почти дворцу", в котором у него, наконец-то, был собственный рабочий кабинет, а он то и дело беспокойно ворочался на дареном "аэродроме" или часами лежал с открытыми глазами возле счастливой, посапывающей Марийки: впервые в жизни Юра поступил противно самому себе,своим убеждениям, своей совести; "потерял себя", с горечью думал он. "В России пошел в тюрьму, но не сдался. А здесь... "Эль Фрат" - золотая клетка, но клетка. К тому же чужая... А куда деваться?"

А вокруг было прекрасно. Дожди прекратились. В горах пробивались у камней белые и голубые листочки; Юра как-то даже собрал их Марийке на букетик. Правда Шушана, увидев в руках Юры букетик, сказала "Асур! В Израиле запрещено рвать цветы!"

– А если жена приносит двойню?!
– возразил Юра, и даже законница Шушана рассмеялась, подобрела.

Ничто не предвещало неприятных осложнений, тем не менее, они стали появляться уже в первый месяц поселенческой жизни.

Бабушка Фрося повела Игорька к Шушаниным мальчишкам. На их участке, за железной калиткой, лежал трехколесный детский велосипед. Игорек оседлал его, закрутил ножками.

– Слазь сейчас же!
– догнал его испуганный возглас бабушки, - чужая вещь!

– Мне здесь все разрешают!
– бросил Игорек и закрутил ножками еще сильнее.

Бабушка поглядела, как бросились навстречу Игорьку обрадованные Шушанины мальчишки, загалдели дружески и побежали играть в какие-то свои палки.

"Признали за своего, - поняла бабушка Фрося и, от полноты чувств, перекрестилась. "Слава тебе, Господи милосердный!" И снова сложила пальцы щепотью....

Вечером того же дня появилась встревоженная Шушана, отозвала Юру в самую дальнюю комнату и рассказала вполголоса, что ее Додик, любопытный не по летам шустрик, заметил, что бабушка, приходившая с Игорьком, почему-то дважды прикладывала руку ко лбу и плечу; у взрослых, предположил, какая-то интересная игра, как она называется? Они тоже поиграют в нее...

– Ваши ортодоксы сбесятся!
– обеспокоено просипела Шушана своим "адмиральским" басом.
– Примут бабку за христианскую миссионерку... Отнеситесь к этому серьезно, Юра. Никто ей не мешает молиться при закрытых дверях. Моя мать в Вильнюсе похаживала в костел. Говорила, слушать уникальный орган. Я пресекла...

Юра посопел молча, как всегда в минуты неловкости, и Шушана положила ему руку на плечо.

– Вам это сложно, Юрий? Разрешите, я сама ей скажу. Необидно. Как баба бабе...

У бабушки Фроси с того дня появился в глазах не то чтоб испуг, но настороженность: не навредить бы семье!

Она была искусной поварихой, свекольники у нее были как вино, пироги пальчики оближешь. Бабушка Фрося долго не могла привыкнуть к тому, что зеленый лук, салаты, редиска, фрукты есть в Израиле не в сезон, а всегда, и на радостях половину зимы подавала на стол любимые марийкины пироги с зеленым лучком и яйцами. Труднее было приучить бабушку разделять мясное и молочное, и продукты, и посуду, но и это одолели. В один из таких благословенных ужинов Юра завел душеспасительную беседу о свободе совести, в том числе, религиозной. Бабушка Фрося слушала-слушала и, все уразумев, спросила вдруг:

– На улице, конечно, крест класть несподручно: детишки еврейские глазеют. А если зайти в вашу церкву? Ну да, синагогу эту...

У Марийки от нервного хохота заболел живот. Отсмеявшись, она сказала, что проведет с бабушкой дополнительные занятия...

В конце концов, Юра, как бывший гид, повез бабушку Фросю по святым местам христианства, она помолилась и в Назарете, и в Храме на Голгофе, и в Вифлееме, где, к ее изумлению, Иисус Христос родился сразу в трех местах: сколько религий в Вифлееме, столько и мест рождения. "Хулиганство!" сказала бабушка Фрося Юре, по обыкновению, ожидавшему ее в машине, и отныне признавала лишь церковь "Всех Святых" в Гефсиманском саду, где, по Священному Писанию, Иуда предал Христа, а, значит, тут все без обмана.