Рыбы не знают своих детей

К этому косогору была проложена мостовая. Еще до прибытия каравана люди работали здесь как в прошлом, как в позапрошлом году, восстанавливая былую, вымощенную крепкими лиственничными бревнами дорогу, развороченную вечной мерзлотой и размытую. Поверх бревенчатого настила был насыпан слой темного, почти черного, местного гравия, но тракторные гусеницы и колеса грузовиков размолотили его, разметали в разные стороны, а местами сдвинули в горки посреди колеи, так что получились неаккуратные гряды вперемешку с серыми загорбинами настила, из которого торчали острые ершистые задиры, будто эти деревья пыталось выгрызть какое-то чудовище невероятными зубами. На хребте этой ненаведенной дороги сейчас и стоял наш бригадир. Он останавливал грузовики — дорога была чересчур узка, не развернуться машине и человеку с таким громоздким грузом. Иннокентий стоял, широко расставив ноги, будто готовый оборонять свою крепость от свирепого и назойливого врага, который медленно и неумолимо надвигался. Мы тянулись за Юлюсом, окружив его со всех сторон. Никто не подгонял, не подбадривал, но по лицам, напряженным и строгим, по глазам, по прерывистому дыханию ребят можно было понять: все желают Юлюсу победы. У нас прямо дух захватило, когда Юлюс вдруг резко остановился перед кучкой гравия, перешагнуть которую было невозможно. Это поняли и мы все, и конечно же он сам, потому что сразу скосил глаза, высматривая, как бы поудобнее обойти помеху. Однако кто-то из наших в тот же миг разметал гравий, прорыл в нем канавку, где вполне могла уместиться нога. Видавший виды сапог Юлюса и скользнул в эту канавку, точно крот, по неразумению выглянувший на поверхность. Одни лишь его ноги и были нам видны, так как весь он, даже голова, был скрыт ящиком. И еще видели кончики пальцев его рук, мертвой хваткой впившиеся в край ящика. Ногти посинели, почти почернели, будто человек защемил их дверью и поломал суставы. Мне был виден подбородок Юлюса да его вздернутый кончик носа, поскольку я шагал рядом с ним, тоже сгорбившись, нога в ногу. И еще мне было видно, как с кончика носа при каждом шаге падали капли пота. Такие крупные и тяжелые, что мне казалось, будто я слышу, как они ударяются о черный гравий. И еще казалось, что это не пот, а сама Юлюсова сила вытекает вон… Так он и вскарабкался к тому месту, где, расставив ноги, высился Иннокентий. Лицо у нашего бригадира было мрачнее мрачного, словно у человека, получившего бог знает какую черную весть. А все наши вокруг ликовали, наперебой хвалили Юлюса, который стоял, согнувшись под своей ношей, и не спешил от нее избавиться. Сквозь радостный галдеж бригады я расслышал его голос:

— Все?

Ясно, он обращался к бригадиру. На всякий случай. Чтобы никаких недоразумений. Пусть Иннокентий Крутых самолично подтвердит, что все проделано в точности по уговору. И бригадир сдавленным голосом произнес:

— Все, Юлий Миколаевич. Ребята, снимай ящик.

Нашим повторять не надо. Скопом обступили Юлюса, и вот уже ящик на земле. Но Юлюс по-прежнему стоял согнувшись, держась обеими руками за поясницу, будто сведенную острым радикулитом. Все притихли, глядя на его согбенную фигуру. Однако мгновение спустя он поднял голову, затем распрямил плечи, а там и весь выпрямился да всем телом встряхнулся, точно собака, выскочившая из воды на берег. Он стоял перед Иннокентием, но смотрел куда-то мимо. Никогда не доводилось мне видеть глаз такой синевы. Настоящие подснежники. Вам, наверное, случалось наблюдать эти весенние цветы, быть может, вы замечали, что синева подснежника имеет много оттенков. Так вот, глаза Юлюса удивительным образом вобрали в себя все оттенки этого цвета. Особенно меня поражало, когда они вдруг становились темно-синими. Это случалось в те минуты, когда Юлюс сердился или глубоко задумывался. Сейчас был именно такой момент. Вначале он глядел куда-то вдаль такими ясными глазами, которые и синими не назовешь, скорее — светло-голубыми. Но внезапно они начали быстро темнеть — будто чистое небо заволакивалось грозовыми тучами.

— Хотите отыграться? — спросил мой друг.

Бригадир, однако, молчал. Вопрос он, разумеется, слышал. Не мог не слышать. Но молчал, будто вовсе не к нему, а к кому-то постороннему относились слова. Я видел, как Юлюс прищурился, желая спрятать остроту своего взгляда.

— Подумайте, Иннокентий Сидорович! Лучшего условия вам никто не предложит. Ставлю десять ящиков спирта.

Наши так и ахнули. У меня внутри что-то оборвалось. Десять ящиков! Почти две тысячи рублей! Откуда он столько достанет? Впрочем, раз предлагает, значит, есть у него… А если Крутых согласится? Если он справится с ящиком стекла? Ведь с виду не скажешь, чтобы он был слабее Юлюса. Он даже малость повыше и в плечах пошире. И разница в возрасте незначительная: бригадир на годик-два старше, только и всего. Но бригадир молчал. Можно было подумать, что человек хочет спокойно обдумать и взвесить — стоит или не стоит идти на второе пари, только что проиграв первое. А ребята очухались и давай подначивать Иннокентия, не скупясь ни на слова, ни на жесты и ужимки, чтобы разжечь его мужское самолюбие.

Крутых молча стоял. Лишь в черных его глазах зажглись недобрые огоньки и на монгольском лице еще сильнее обозначились острые скулы, что означало: он и видит все, и слышит.

— Так как же, Иннокентий Сидорович, согласны или отказываетесь?

— Отказываюсь, — сквозь стиснутые зубы выцедил Крутых, и, должно быть, каждому стало ясно, каких усилий потребовало от него это слово — бригадирский лоб покрылся испариной.

По-моему, не ради ящика спирта, не ради возможности покрасоваться перед бригадой, а именно ради этой вот минутки Юлюс и пошел на спор. Больше всего, подумалось мне, он желал увидеть Иннокентия Сидоровича таким беспомощным и жалким.

— Что же, остается получить с вас что причитается, — произнес Юлюс таким спокойным голосом, так равнодушно повел плечами, так прояснились его глаза, что можно было подумать: нет на свете человека добрее и счастливее его.

— Получите! А сейчас — за работу! — голос Крутых уже гремел, в нем снова слышались начальственные нотки. Этот голос на нас действовал как удар кнутом на рабочих волов. И теперь мы все живенько спустились вниз, к реке, топая тяжелыми сапогами по загорбинам лиственничного настила. Один лишь Юлюс шагал степенно и неторопливо. За ним семенил здешний старожил, тот самый, что подбил его на спор своими разговорами. Хотя северное лето было, можно сказать, в разгаре и мы на работе задыхались от жары, старичок этот не расставался с засаленным ватником, облезлым меховым треухом, старыми валенками с галошами, которые были растянуты и явно великоваты. Он шлепал за Юлюсом и взахлеб шепеляво тараторил: «Ишь ты, ведь поприжали хвост Иннокентию, в бараний рог согнули, посбивали с него спесь-то… И когда же теперь этот черт рогатый выставит обещанный спиртик?» Я слышал, как Юлюс успокаивал старикашку: «Не волнуйся, папаша, будет дележка, тебя не обойдем».

Из трюмов баржи мы начали выгружать корейскую водку с экзотическим названием «Самбек». Мне довелось отведать ее в первый же день, как только я прилетел в поселок. Мерзкое зелье. С виду вроде ничего, есть даже что-то от коньяка, только, пожалуй, посветлее будет, но пакость невероятная. Даже самый немудреный домашний первачок — божественный нектар рядом с этим «Самбеком». А в трюмах баржи его тысячи ящиков. Все поглотят северяне, ничего не вернут назад, ведь глухой зимой, когда запасы подойдут к концу, выбирать не придется. И с души воротит, и всякие неподобающие слова так и просятся на язык, а берешь в магазине этот «Самбек», да еще спасибо говоришь, да еще радуешься, что достал. Это здесь, в поселке, а что говорить о кочевниках — об оленеводах, которые круглый год в тайге? Там в магазин не сбегаешь, не купишь даже этого окаянного «Самбека», там и «Тройного» одеколона не нюхнешь.

— Эй, интеллигент!

Я не подумал, что это относится ко мне, даже головы не повернул на бригадирский голос, поскольку он меня никогда так не называл. Только когда он крикнул второй раз и буквально пальцем ткнул, я сообразил, что зовут не кого-нибудь, а меня. Я подошел, и Крутых сухо бросил:

— С Юлием Миколаевичем в кузов станешь. Понял?

Чего тут не понять, когда тебе точно показывают твое место. В кузов так в кузов. Не все ли равно. Но что за обращение такое? Даже не издевательское, а прямо-таки ненавистническое.

Юлюс первым забрался в кузов грузовика, подал мне руку. Задний борт машины был откинут, и наши ребята уже втолкнули в кузов конец транспортера. Проверили, прочно ли стал, потом включили на холостой ход, и все мы уставились на бесконечное скольжение ленты. Затем наши грузчики по трапу взошли на палубу баржи, со всех сторон окружили открытый люк трюма, и работа закипела. Побрякивая да позвякивая, по-утиному раскачиваясь, переваливаясь с боку на бок, ящики «Самбека» ползли по живой ленте транспортера к нам с Юлюсом, а мы ставили их в кузов, выстраивая ровными рядами. Подплывает к тебе ящик, подхватываешь его с транспортера, тащишь в противоположный конец кузова, ставишь на пол, возвращаешься и встречаешь следующий ящик с перезвоном внутри. Работа как работа. Так мы соорудили первую шеренгу в четыре яруса, а потом что-то стряслось — то ли лента транспортера разогналась, то ли из трюма стали чаще подавать, но ящики так и летели на нас один за другим, бренча и перестукиваясь, только успевай принимать. Мы уже не ходили, как люди, а бегом носились по кузову, не зная роздыха. Некогда было голову повернуть и как следует приглядеться — что же это такое, в чем дело? Сгорбившись, мы метались, как в каком-то бешеном танце, боясь прозевать хотя бы один ящик — не успеешь подхватить, он съедет с транспортера, грохнется о металлическое дно кузова и разобьется вдребезги. Пот хлестал ручьями, заливал глаза, в голове мутилось от этой дьявольской карусели, и я словно издалека, откуда-то из-под земли расслышал, как Юлюс сказал, что этот проклятый ящик спирта нам боком выйдет, что Иннокентий, черт рогатый, теперь-то и отыграется. Как бы то ни было, а полный кузов мы загрузили, и машина тихим ходом двинулась по лиственничному настилу в гору. Только мы присели отдышаться, не успели ни пот стереть, ни словом переброситься, как подкатил другой грузовик. И как только шофер откинул задний борт, как только мы забрались в кузов, транспортер заработал. И опять пошла несусветная беготня вперед-назад, вперед да назад… Я работал грузчиком четвертую неделю. Чего только не случалось при выгрузке каравана, но такой изнуряющей, такой потогонной работы я еще не пробовал. А больше от издевательства устаешь — сам себе кажешься мизерным винтиком, который крутится по чьей-то чужой воле, или неудачником, которого каждый шпыняет как ему угодно… И это обидное, с нескрываемым презрением — «эй, интеллигент!». Что ж, не такой уж редкий и сногсшибательный случай, если разобраться. Явление довольно распространенное и весьма живучее. Интересно только, когда оно зародилось. В антагонистическом классовом обществе или все-таки позже? Так или иначе, но в эпоху Всеобуча что-то многовато таких нечутких и, я бы сказал, нахальных личностей проживает на наших географических широтах. Зачем горячиться, зачем портить себе нервы, если их достаточно ловко портят другие? Наши ошибки — наши резервы. Так бы и относиться, и радоваться бы, что у нас такие нескончаемые, просто неисчерпаемые резервы. Так-то, почтеннейший интеллигент, и следует относиться к этому делу, а не заливаться краской, как гимназистка при виде зеленого огурчика…

У меня свалилась с руки брезентовая рукавица, и лента транспортера отшвырнула ее куда-то под колеса. Голая ладонь в единый миг покрылась занозами от шершавых планок, из которых были сколочены ящики «Самбека». Интересно, кто там у них мастерит эти ящики? По-моему, я краем уха слышал, будто в той стране обязательное высшее образование… Кто бы ни мастерил, а мог бы хоть чуточку пообтесать. Видимо, недосуг, небось они там тоже вертятся, как я и Юлюс с их проклятым «Самбеком». Пока жив, ни капли этой мерзости в рот не возьму. Хоть и подыхать буду от жажды…

Мы справились со вторым грузовиком. Юлюс похлопал меня по плечу, но от его похвалы мне легче не стало. Даже, может, наоборот. Да и сам он был похож на выуженного из речки окуня: весь мокрый, сочащийся, ртом хватает воздух, никак не отдышится.

— Пошли, — сказал он и слизнул ползущий в рот ручеек пота. Я не знал, куда он меня ведет, но послушно потащился следом. Такой у нас был уговор: и здесь, и в тайге я слепо повинуюсь любому его приказанию, слушаюсь каждого слова. Надо сказать, что покорность не раз спасала меня от неприятностей. А в конце концов, выбора у меня не было. В первый же день, как только мы встретились, он сказал, что возьмет меня в тайгу только после того, как я с месяц поработаю на выгрузке каравана. «Это еще зачем?» — спросил я, а он ответил, что сотня-другая никогда не помешает. За эти три недели я успел заметить, что дело вовсе не в сотнях, хотя заработки здесь поистине сказочные: за неполный месяц я зашиб чуть не полтыщи.

Мы поднялись по шаткому трапу на баржу. Юлюс разыскал бригадира и отвел его в сторонку. Я постарался держаться поближе к ним и расслышал, как Юлюс сказал:

— Если вы, Иннокентий Сидорович, и дальше будете вести себя так по-свински, я вам тоже подложу крупную свинью.

— Какую же это свинью вы можете мне подложить, Юлюс Миколаевич?

— Обыкновенную. Сам уволюсь и его уведу, — он кивнул в мою сторону. — А потом, не забудьте, я обещал нашим пол-ящика спирта. Могу дать им через неделю, а могу и сегодня же, как только вы рассчитаетесь. Кто тогда завтра выйдет на работу? Вы один? — Он задавал вопросы, не ожидая ответов. Обернулся, взял меня за руку, и мы сошли по трапу на берег, покинув Крутых в задумчивости. Видимо, все-таки он решил верно: против ветра не подуешь. И все оставшееся время смены транспортер не выкидывал своих дурацких шуток, прекратилась и бешеная карусель, хотя нельзя сказать, чтобы мы зевали по сторонам или считали ворон.