Рыбы не знают своих детей

— Далеко не убежит, сдохнет под первым кустом, — каркнул Клевер под всеобщее молчание, словно все они договорились больше не упоминать всуе имя смерти.

— Пойдем все вместе, — Шиповник встал, и у Стасиса словно жернов с шеи свалился.

Теперь они шли медленнее. Холодный воздух ночи был сочный и густой — хоть ножом режь. Стасис пытался собрать разрозненные мысли, гнал от себя преследующее видение — широко разбросанные руки Жильвинаса и черную лужу на полу. Гнал прочь и картину со споткнувшимся в саду Костасом и со своим нескончаемым бегом через полосу залежной земли. Старался забыть слова, прокарканные недавно Клевером, унять все еще гудящее в ушах ржание лошадей… Успокаивал себя, пытался понять, почему они застали Жаренаса дома, почему никто не предупредил его, откуда и за каким чертом примчались Чибирас и его ребята, только чудом не перечеркнувшие усилий целых полгода, когда до цели остался, можно сказать, один шаг. Даже щека начала дергаться от мысли, что он мог лежать на этом освещенном пожаром лугу, разбросав руки, как Жильвинас, незрячими глазами уставившись в черное небо. Такое может случиться ежедневно, грозит из-за каждого дерева, и радоваться слишком рано еще. Жалко Агне. Будет теперь о нем думать как о последнем обманщике… И ничем не оправдаешься, все объяснения и слова — словно воды Версме, унесшие с собой то самое важное, чем она больше всего дорожила, — доверие. Агне свято верила, что только тоска по родной деревне гонит его из города, что даже по ночам он бредит лесами детства — пуща зовет, манит в зеленый, гудящий как орган дом, и единственная его мечта — вернуться в это пристанище. Почему он не сказал всю правду еще до отъезда?.. Боялся, что она испугается, не за себя, за его жизнь будет дрожать и ни за что на свете не согласится ехать в далекий и незнакомый лесной край, где человеческая жизнь висит на паутинке. Думал, скажет все, когда она привыкнет на новом месте, но каждый раз кто-то запирал рот. Берег, жалел ее спокойные сны и светлую улыбку, знойные, страстные ласки. Все на завтра откладывал, надеясь, что сама жизнь представит подходящий случай и все решится само собой, потому что в глубине души она думала так же, как и он, в этом он убеждался множество раз. А теперь «завтра» может и не быть. И останется он в глазах Агне низким изменником, предавшим не только доверие, но и свои убеждения, словно поменявшим шкуру. Иначе она и не может думать как только о предателе, поправшем их любовь, их не высказанные до конца мечты, потому что можно ли мечтать о ребенке, когда над головой висит смертельная опасность… Какой отец стал бы думать об этом, зная, что его дитя каждое мгновение, еще в чреве матери, может остаться сиротой? А она прямо-таки бредит сыном, все мечтает о мальчике в голубом костюмчике и синих ботиночках… Печально: естественны женские мечты, но даже им, наверно, не суждено сбыться. Хотя как знать… Если он рожден под счастливой звездой, может, и в дальнейшем судьба будет милостивой, как в эту ночь, как во все эти дни?.. Осталось немного ждать, самая трудная часть пути уже пройдена, надо лишь нащупать, кто и откуда натравливает друг на друга братьев-литовцев, где этот проклятый центр и кто там верховодит… Глубоко в душе он верил, что судьба не подложит ему свинью, потому что и впрямь было бы глупо и абсурдно, избежав тысячи смертей на фронте, получить пулю теперь, когда только-только начинается настоящая жизнь.

Они шли всю ночь, оставляя где-то в стороне деревни Бартяляй, Лабунава, сторонясь хуторов и домиков лесников, большаков и проселков, пробираясь по звериным тропам, часто даже их теряя, сокращая свой путь к большому болоту, к дальнему его краю. Наконец он разобрался, куда ведет отряд Шиповник, и не знал — радоваться или грустить. Хорошо, что ему доверяют, что принимают за своего и ведут в бункер, заменяющий им дом, но не превратится ли этот дом в тюрьму, отделяющую его от всего мира, привязывающую, словно собаку цепью к конуре, — против воли хозяина не вырвешься, не погуляешь. А вырваться надо будет. Надо…

Еще до зари остановились передохнуть. Стасис прислонился спиной к сосне, выпрямил отяжелевшие, сбитые ноги, закрыл глаза и окунулся в звенящую тишину. Только хриплое дыхание Шиповника не позволяло до конца забыться, утонуть в пуще, слиться с нею, переплестись корнями и никогда не просыпаться, никогда ничего не желать, раствориться в ее объятиях, капелькой дождя упав на так много видевшую и все впитавшую землю. Но Шиповник со свистом втягивал в хрипящие легкие воздух, тяжело сопел, словно старая, загнанная кляча.

— Жратвы, кажется, мало осталось, — сказал, отдышавшись.

— Есть кусок сала, мука, — откликнулся Крот и громко сглотнул слюну.

— Надо будет зверя какого подстеречь, — сказал Шиповник и добавил: — Теперь некоторое время никуда не сунешься — стрибаки не дадут людям покоя, леса будут прочесывать… Придется довольствоваться тем, что бог пошлет.

— Когда кишка кишку гложет, то и подыхающую ворону не дозовешься, — буркнул Крот и снова громко сглотнул слюну.

Стасис хотел сказать, что теперь как раз токуют глухари, что можно было бы каждую ночь подстреливать по птице и этого бы всем хватило, но промолчал, перенесся в далекое детство, когда отец водил его на болото охотиться на глухарей. Уходили еще с вечера, проделывали долгий путь и перед закатом оказывались на краю болота, где собирались на токовище глухари. Садились под куст можжевельника и ждали, вслушиваясь в каждый звук. На закате солнца большие черные птицы слетались со всех сторон, шумно хлопая крыльями, садились на верхушку недорослей-сосенок, ломая ветки. Они подкрадывались к птице, обдирающей молодые побеги сосен, на несколько десятков шагов, дожидались вечерней песни, хорошо присматривались к месту и осторожно отходили назад в лес, зная, что птица уже никуда не улетит, заночует на избранной сосенке. Разводили костерок у пня или коряги, и пламя грело их всю ночь. Какие это были сказочные, оставшиеся в памяти на всю жизнь ночи! На кучу выдерганного вереска отец стелил сермягу, они жевали принесенную с собой еду, глядя на пламя костра, пока сон не смежал веки… Потом он просыпался от прикосновения отцовских рук, шел вслед за ним, видя в полумраке только чернеющую спину, они застывали в болотной хляби, ожидая глухариной песни, выбирая самую близкую, отчетливую. Выждав момент, когда птица будто глохнет, отец прыгал на два-три шага и снова замирал, уперев в землю свою четырехметровую палку. Ружье отец никогда не брал. Опасался выдать себя звуком, навлечь беду. С этой длинной палкой подкрадывался к сосне, на которой пел свою песню черный отшельник. Еще до зари, еще в предрассветных сумерках бил палкой по изогнутой шее глухаря, и птица, ломая ветви, падала вниз, отец — на нее, наваливался всем телом, вдавливая в болото, пока прижатая птица переставала биться. На восходе они, счастливые и взволнованные, уходили домой с подарком для праздничного пасхального стола… Какими радостными бывали эти дни! А позже, когда отец стал хуже слышать, Стасис сам водил его к птице, взяв за руку, словно ребенка, и отпускал одного, когда тот отчетливо слышал глухариную песнь… Но уже не сопутствовала удача. Довольно часто они возвращались с пустыми руками, а потом старик и вовсе бросил эту охоту, и Стасис стал ходить с Винцасом, иногда и один… Теперь он хотел сказать, что как раз токуют глухари, что можно будет отогнать призрак голода, но промолчал: это показалось ему святотатством.

Где-то в середине болота затрубили журавли, словно извещая пущу о приближающейся заре.

— Вот бы парочку таких в кастрюлю, — произнес Крот, но никто не отозвался.

— Двинемся дальше, — Шиповник первым поднялся с земли, перекинул автомат через плечо и направился прямо в болото, а они — за ним.

Светало. На восточной стороне неба погасли звезды, небосвод поголубел, вырисовывались верхушки деревьев, напоминающие огромные, перевернутые вверх зубьями бороны. В болоте ноги вязли в мокром мху, земля качалась, двигалась, и лишь кое-где еще держалась мерзлота, но корка ломалась со страшным грохотом, нога проваливалась в вязкую жижу, и трудно было удержать равновесие. И чем дальше, тем труднее было идти по качающемуся болоту, по опутанным клюквой кочкам. Насколько охватывал глаз, везде болото, болото, болото, лишь кое-где темные копны деревьев… Он с тревогой подумал, что не узнает места, возможно, раньше никогда и не бывал здесь, и почувствовал себя сиротой из сказки, которого ведут в черный лес. На кочках с порыжевшим мхом, словно рассыпанная, алела клюква. Не отставая от других, и он собирал сладко-кислые ягоды, полной горстью бросал в рот, наслаждаясь их живительным соком.

Над мрачным болотом, у сливающегося с горизонтом восточного его края, взошло солнце, округлое и желто-красное на ярко-синем и чистом небе. Над головой заливался жаворонок, и Стасис, запрокинув голову долго искал глазами птаху, дивясь, как это житель пашен и полей запел над этими топями. Наконец он увидел черную точечку, трепещущую на одном месте, словно привязанную к небу невидимой нитью. В ближайших соснах резко заверещали голосистые сойки, и Шиповник остановился, прислушиваясь к их крику, словно к какому-то предупреждению, пока птицы не улетели через голубые пространства неба к чернеющему вдали лесу. Они снова пошли через болото, через зыбкую топь, и наконец добрались до твердой земли. На холме высились толстенные столетние ветвистые сосны. Вершину холма покрывал белый ковер мха. И на самом деле, густо растущая торфянка напоминала пушистое покрывало, на которое и ногу ставить было неловко — испачкаешь сапогами, вывоженными в болотной грязи. Этим белесым, похрустывающим под ногами ковром они прошли по горбу холма, и Клевер загудел:

— Слава богу, везде хорошо, но дома лучше.

Нигде не было видно никакой постройки, и Стасис напрасно оглядывался в поисках дома, по которому стосковался Клевер. Лишь приблизившись к Шиповнику, увидел на склоне за раскидистой елочкой заваленную корягой дверцу. Клевер отвалил корягу, полез было внутрь, но Шиповник остановил:

— Осторожно, могут быть змеи.

Дылда, словно ужаленный, отскочил от входа. И не напрасно. Когда, освещая путь спичками, залезли в бункер, когда зажгли керосиновую лампу и глаза привыкли к полумраку, пошли от нар к нарам, выбивая и вороша палками постеленное сено — и из-под него выползли две шипящие гадюки. Неторопливо, провожаемые взглядами ошеломленных мужчин, они по истоптанному полу бункера выползли в дверь и скрылись во мху.

— Бррр… — поежился Клевер, а Шиповник сказал:

— Это ничего. Вот когда мы жили в болотах Жувинтаса, там они кишмя кишели. Уйдешь на день-другой, а вернешься — можешь десятками считать. Особенно к осени, после первых заморозков. Просыпаешься утром, а рядом греется гадюка…

Стасис подумал, что лучшего сравнения и не придумаешь, тут настоящее змеиное гнездо…

* * *

Колеса грохотали по брусчатке городка, и ей казалось, что от этой беспрестанной тряски все в ней дрожит. Но скоро брусчатка кончилась, колеса катились по мягкому песку большака, а дрожь не прекращалась. И она заплакала. Сама не сказала бы, почему зарыдала взахлеб, едва только повозка очутилась в лесу.

— Они били тебя? — спросил он.

Она покачала головой, потому что и правда никто не бил. Но лучше бы уж били, чем так издевались, словно у нее за пазухой спрятан пулемет. И эти слова, эти слова, эти омерзительные слова, которые ранили чувствительнее самых болезненных ударов, — бандитская подстилка… И эта глухота ко всем ее клятвам, это грозное требование говорить правду, когда эта правда уже десятки раз была сказана и пересказана… И эта угроза показать ей провонявший труп Стасиса, изрешеченного пулями, валяющийся на площади… Что тогда, бестия, скажешь? А что она может сказать, если все уже сказано, как на самой сокровенной исповеди?

— Может, они тебя обидели? — спросил он.

Она покачала головой, глядя на вдруг побелевшее его лицо с синяком под глазом, думая, что досталось-таки ему, бедняге, и этого никак не скроешь. Разве ее не обидели? Кто-то обидел, кто-то нанес ее сердцу такую глубокую рану, какой не пожелала бы даже врагу… Но пальцем ни на кого не покажешь, не назовешь: вот этот. Все перепуталось, переплелось, все были виноваты и в то же время невиновны, и она не сказала бы, кто обидел больше, потому что пришлось бы показывать на всех, даже на него, сидящего рядом, как и на этот бескрайний лес, навечно прикованный корнями, но способный принести беду. Сама понимала, что это наивный самообман, но цепко хваталась за него, потому что знала истинного виновника пережитых мук и унижений, сотни раз мысленно говорила с ним, называла предателем и не находила ответа, почему он так поступил. Почему в столь роковой момент промолчал, все скрыл от нее? Почему не доверился ей, будто чужой? Может, она ничем не помогла бы, может, и не изменилось бы ничего, но, зная все, не ощущала бы, что ее предал самый дорогой для нее, единственный на свете человек. Теперь она осталась совсем одна, как эти деревья в бескрайней пуще: пусть и шумят, качаются под тем же небом, пусть вцепились корнями в ту же землю, но все равно каждое из них одиноко, каждое стоит только само за себя. Правда, им все же легче. Когда налетает буря, хоть ветвями упираются в ствол соседа, а на кого обопрется она? Одна в чистом поле.

— Не плачь, — услышала она и еще сильнее разрыдалась, громко, взахлеб, как плакала только в детстве.

— Не плачь, слезы тут не помогут, дите ты мое дорогое, — говорил он, поглаживая плечи, нагибаясь к ней все ближе. — Никогда не позволю обижать тебя… Не стоят они твоих слез.

Он целовал мокрые от слез щеки, она не защищалась, не отталкивала и не вырывалась из сильных объятий, словно и впрямь нашла убежище или надеялась найти его. И в то же время почувствовала себя такой одинокой, что тоска еще сильнее сдавила горло, и слезы так и текли, губы ощущали их солоноватость, она сама схватила его сильную руку, прижалась щекой, словно ребенок к отцу. А он поднимал ее голову, целовал в лоб, щеки. Сквозь слезы, как сквозь туман, она видела его подбитый глаз, съехавшую набок кепку и растрепанные волосы… Потом пряди волос упали ей на глаза, она губами почувствовала его жадные, горячие губы, захватывающие дыхание, еще мгновение, и она умрет, задохнется, захлестнутая этим долгим поцелуем, притиснутая его тяжелым, словно свинец, телом. Но он сам оторвал губы, опрокинулся и жадно хватал воздух, а она забыла о своем горе, все отодвинулось куда-то в сторону, женское чутье подсказывало о надвигающейся опасности. Словно стремясь начисто выбросить из головы и забыть навсегда все только что происшедшее и то, о чем нашептывало женское чутье, она напрямик спросила: