Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 2
Шрифт:
Эд казался мне в те дни лучше всех на свете. Именно о такой жизни с братом я и мечтал все детство. Он много разговаривал со мною, как с равным, позволял есть и пить сколько угодно, рассказывал о том, что должен делать оруженосец во время боя — и не поучал, а скорее делился опытом. Иные рыцари, я знал достоверно, заставляли своих экюйе работать не меньше слуг и конюших — готовить на них, ходить за лошадьми, бегать за покупками, следить за огнем, содержать сеньорскую одежду в чистоте, едва ли не вшей у рыцаря давить… Мне же, при моем добром и весьма неприхотливом брате (неряхой возлюбленный мой Эд всегда был даже более, чем я сам) не приходилось делать почти что ничего. «Пока можно, братец, отъедайся, отсыпайся и гуляй, — говорил он, хлопая меня по плечу. Лапа у Эда всегда была широченная и крепкая, но мне, не избалованному лаской, его дружеские тычки казались сущим блаженством. — Начнется поход — тогда набегаешься, а пока отдыхай. Все, что от тебя здесь требуется — это оружие содержать в порядке». До начала похода оставались считанные деньки, ожидали только прибытия с севера крестоносных проповедников с войском — а они, как сообщали каждый вечер герольды в Святом Назарии, были уже
Там чудо как хорошо, в Термене, восторженно сказал мне брат. Замок Терм — скала в скале, взять совершенно невозможно, это просто чудо Господне, что мы оттуда провансальцев вышибли. Вильруж — тоже оплот крепкий, не деревня — сплошная стена шириной с две каркассонских, и донжон дай Бог всякому. Осядем в Термене, братец, вместе с мессир-Аленом заделаемся тутошними баронами, если живы будем!
Посещение нашего домика одним из первых баронов Монфора снискало нам несколько больше уважения в глазах двух братьев, Пьера и Лорана Рыжего, деливших с нами кров и конюшню. Один из них даже снизошел до того, что занял у Эда — рыцаря еще зеленого и не умеющего отказывать в деньгах собратьям по оружию — двадцать су «до первой хорошей добычи». Каковая, судя по растущему в городе Каркассон напряжению, ожидалась быть не так уж и нескоро, самое позднее — к Пасхе.
Я послушно промаслил кольчугу брата и свой простенький доспешек подправил — это была кожаная куртка со стальными пластинами, не ахти что, но для маленького и легкого оруженосца вроде меня и того много. «Заработаем в Лаворе — тебе тоже хауберт справим», обещал мне Эд. Лавором назывался замок — не слишком большой, но и не бедный — ожидавший нас на пути к Тулузе; в нем рассчитывали взять добычу деньгами и фураж, а также устроить постоянную ставку для набегов на столицу. Я кивал, стараясь казаться довольным; а на самом деле никак не мог поверить, что наша жизнь станет чем-то еще, кроме прекрасного бездействия, ожидания, когда можно не думать ни о чем и каждый вечер засыпать сытым, в тепле, под одной крышей с братом. О войне я не знал ровным счетом ничего. Ни в земли Термене, ни в лаворский заработок с хаубертом как-то не верилось; я чувствовал себя скорее пилигримом, отдыхающим перед дальней дорогой в какой-нибудь Санто-Яго де Компостелла. Тем более что мы находились почти что на одной из четырех дорог Святого Иакова — той, что берет начало из Арля.
Хауберт, Бог Ты мой, земли Термене, вечность впереди… Мог ли я знать, чем окажется для меня такое паломничество.
И еще меньше мне верилось в реальность человека по имени граф Раймон Тулузский. Может быть, потому, что о нем так много и так скверно говорили. Старый лис, говорил мой брат. Тулузский пройдоха, говорил Альом. Еретик лживый, слышал я как-то с Сен-Назерской кафедры, когда проповедовал тот самый великий легат, монсиньор Арно, который когда волновался, начинал ужасно коверкать слова совершенно Адемарским акцентом! О, готовьте оружие, добрые сеньоры, ведь на святого Роберта, семнадцатого числа месяца апреля, наш Папа подписал отлучение, что мы вынесли этому графу-клятвопреступнику еще в феврале. Земли тулузского графа ждут нового сеньора, христианского взамен еретического, они принадлежат тому, кто сможет их взять. Граф Оссерский в двухдневном переходе от Каркассона, с ним епископ Тулузский, проповедовавший по Фландрии и Эно и приведший с севера не менее пяти тысяч войска. Кто владеет Тулузой — владеет страной.
И снова странный выговор этого слова — Толоза — и снова это слово, касавшееся каждых губ странной сладостью, хотя что, казалось бы, было моему брату Эду до города с таким чужим именем, что до него было мне… До сих пор существовавшее только как имя графа — слитое с сеньоровым имя земли — оно никак не могло обрести реальность настоящего места.
Тулуза, говорил мой брат, лучший город на свете. Больше Парижа, говорят, даже богаче. Розой городов его называют, и еще — розовым городом. Там все дома — двух- и трехэтажные, из розового камня, и каждый набит деньгами, как соты — медом. Слышал такое слово — «Золото Тулузы»? Если оттуда еретиков вышибить, так в этой Тулузе можно устроить такую крепкую столицу, что короли французский и английский от зависти свои мантии сжуют. Этот самый Каркассон по сравнению с Тулузой — даже и не город, так, деревня. Только живут там, беда такая, одни предатели — как в новом Вавилоне…
Наконец уже в канун самого вербного воскресенья войско вышло в сторону Лавора. В сторону Тулузы, на самом деле. Подняли нас рано — колоколами, как в монастыре каком; всех рыцарей, каждый отряд в своем квартале, заставили прослушать хвалитны. Нельзя сказать, чтобы все были в восторге. «Граф Монфор с его дерьмовым благочестием, — помнится, бормотал брат, раздирая рот зевками. — Это что ж, у нас теперь каждый день такая житуха будет — или только сегодня ради праздничка?» Утро было мокрое, на город падала морось, натощак казалось очень холодно. Каркассон весь висел словно в дыму, острые башни его стен мокро блестели красным. «Аще забуду тебя, Иерусалеме, да забвенна будет десница моя», пели канторы, «Аще не поставлю Иерусалима во главе веселия моего…» Мне
не хотелось никуда ехать, было почему-то жутко тоскливо и тревожно, я следил за текстом утрени по Адемарову часослову и хлюпал носом.А старого Пейре-Рожера все-таки выставили из его замка Кабарета. Я достоверно знаю, мы в этом Кабарете провели первую ночь на пути на север. Граф Монфор сразу по возвращении мессир-Бушара послал его с отрядом Кабарет принимать во владение, так что когда мы мимо на войну проходили, там уже монфоров львиный флаг на башне реял. Обещали старому Пейре дать другой какой-нибудь замок, а этот больно хорошо укреплен, чтобы оставлять его в руках такого ненадежного вассала. Сам я в замке не бывал, мы стояли лагерем у его подножия, но я помню зеленые (уже вовсе зеленые!) горы в его окрестностях, наконец-то я попал в середину зеленых гор, хотя и по пути на войну — и я не знал, что здесь есть даже сосны, совсем как у нас. Только пониже, с кривоватыми стволами, но с правильным сосновым запахом — за одну из таких сосен была привязана веревка нашего латаного-перелатаного шатра. Что ж я делаю здесь, спросил я себя, прежде чем уснуть. Иду на войну, наконец превратившись в кого-то надобного? Играю в Йонека (тоже нашел время для игры!) Направляюсь посмотреть на графа Раймона, на этого графа Раймона, к которому нужно же как-то относиться, только бы сначала поглядеть на него вблизи, хотя бы поглядеть, кто же так просто погубил нас с мамою и так просто забыл об этом, только покажите мне его поближе, господа, мне бы только на шаг приблизиться… Так и уснул без ответа.
На третий день пути мы видели очень много трупов.
Ох, в самом деле было страшно. Тогда уже вечерело, мы собирались встать на ночь в местечке Монжей — замок такой в полутора дневных переходах от искомого Лавора. Чудесная была погода — апрель, самый красивый месяц в году, радовал нас летней погодой, только без летнего жара. Разве что ночью бывало холодновато, а днем я по дороге все любовался, почти забывая, куда и зачем мы едем.
Представь себе, милая, молочно-зеленую весеннюю траву, молодую и блестящую, покрывающую покатые, невысокие холмы; зеленые горы где-то по правую руку, теневая сторона их почти синяя, а солнечная — горит золотом; и множество цветов по сторонам дороги, таких разных — синих, белых, как звездочки, и алых россыпью, и розовых гвоздик, и мелких маргариток; и такие высокие желтые кусты — чистый мед и на цвет, и на запах, так и хочется съесть хоть один цветочек! Из цветущих кустов взлетали птицы — блестящие черные дрозды с желтыми носами, и какие-то большие, серые, в которых паломники победнее сразу начали стрелять — но прекратили по приказу войсковых командиров. Шли мы спешно, некогда было заниматься пустой тратой стрел на мелкую охоту. Мы видели виноградники — они удивительным образом поднимались квадратами даже по склонам гор, едва распустивши листья, и земля под ними сочно чернела. Пару раз мы пересекали засеянные поля — на них колосилось что-то зелененькое (но путь нашего войска пролегал как можно короче, наискось, потому зелененькому посеву не судьба была вырасти). Деревушки, через которые мы проходили, стояли тихо, как вымершие. Что там люди — даже обычных деревенских звуков было не слышно: ни тебе скотина не блеет, ни псы не лают. Аккуратные серые стены маленьких домишек под одинаковыми крышами светлой черепицы стояли как пустые ульи. Вокруг деревень белели деревья — цвели, должно быть, вишни и яблони. И тишина такая! Плотное облако страха, тишина. Прячутся они все, что ли, спросил я брата. Тот довольно кивнул. Конечно, прячутся — и правильно делают, мужичье еретическое.
Один раз мы набрели-таки на стадо — сам я его не видел, только слышал радостные крики в передней части войска. Что, что там, спрашивали многие, кое-кто отлучился вперед узнать, что за дела — и вернулся с новостями. Овцы, отличные серые овцы, которых пастухи гнали к Монтань-Нуар на горные пастбища. Овцы достались паломникам Гильема Парижского — благо таковые шли впереди. Наши рыцари из Куси недовольно роптали — войско парижского кантора и так считалось не бедным, благо сеньор его — брат Филиппа де Бове, королевского родича. Разбойники, да и только, ругался мой брат, тоже мне крестоносцы — грабят какое-то жалкое мужичье, всех в пути задерживают! Что ж это такое, ребята, мы сюда пришли овец красть или еретиков карать? Однако я знал, что достанься стадо нашим — ропота бы вовсе не было, по крайней мере, среди людей Куси. Кто ж не любит перекусить бараниной, особенно в долгих военных переходах.
Но это все днем, а к вечеру, когда дорога наша пролегала вблизи самых гор, мы вышли из тени длинного отрога… Сначала опять же услышали крики спереди. Потом прискакал оруженосец от головного отряда, весь белый, его едва ли не тошнило — то ли от скверного зрелища, то ли от ярости. Немецкие пилигримы, рыцари, сказал он, было пять тысяч, теперь пять тысяч трупов, все валялось под солнцем дня три, уже смердит, Господи помилуй, это люди из Фуа. Это сделали люди из Фуа. Приказ от графа Монфора — не останавливаться, продолжать марш со всей возможной скоростью, будут оставлены на месте отряды паломников для захоронения трупов. Все идем к Лавору, и как можно скорее. Пять тысяч трупов. Пусть у них будет трупов не меньше.
Приоткрыв рты, мы выслушали потрясающие новости, не слезая с седел; никто не остановился, никто ничего не сказал. Только потом, когда мы углубились в долину, стало понятно, что это такое на самом деле. Господи помилуй этих людей! Я не знал ни одного из них, но все равно стонал и покачивался в седле — кони наши ступали по трупам, потому как иного пути такому большому войску здесь не было, и эти люди — бывшие люди — трескались и ломались под ногами. Среди наших был один рыцарь немецкого происхождения; матушка у него, что ли, была из имперских дворян, а отец — из Куси. Так этот дядька, Готье, хотя и лет ему было сильно за сорок, ревел как кабан и стучал себя в грудь, говоря сплошь на непонятном языке. С земли пахло кровью, и я говорил себе, чтобы не вывернуть на траву и на мертвых свой завтрак — вот смотри, смотри, как поучительно, как проста и скверна плоть человеческая, вот что мы на самом деле такое. Прах ты, человек, и в прах возвратишься, и нечего тут бояться, это просто мертвая плоть, ты сам станешь таким, когда умрешь.