Рыцарь нашего времени

Томша наконец перестала кривить губы. Глаза ее сощурились, и она прошептала в лицо Макару:

– А ты, поди, устройство с собой принес, сыщик? Диктофончик, а? Думаешь, я тебе сейчас во всем признаюсь, чтобы ты мои слова записал?

Илюшин молчал.

– Так я тебе признаюсь, глупенький ты мой! Смотри внимательно, чтобы ничего не пропустить!

Томша облизнула губы языком, вытянула их дудочкой, затем сложила буквой «О» и вдруг стала шевелить ими, так что по ним отчетливо читалось каждое слово, но не производя при этом ни звука.

– Да! – беззвучно выкрикнула она в лицо Илюшину. – Да, я его убила! Я!

Зубы и десны обнажились, губы изгибались так сильно, что видна была их внутренняя влажная розовая поверхность, и вся нижняя часть лица заплясала, задвигалась в мимике сумасшедшего суфлера, скрывающегося от зрительного зала.

– Подошла! Толкнула! И он свалился, как мешок!

Она не выдержала и захохотала страшным безголосым смехом.

– Ох, мальчики, уморили вы меня, – сказала она уже нормально, вытерла с глаз воображаемые слезы. – Записали что-нибудь на диктофончик? Нет? Ну и давайте, идите, мне работать пора. Чешкину привет передавайте!

Она дернулась, расставила руки, изобразила на лице комический ужас, широко открыв рот, и стала «планировать» над полом, будто снижаясь. От этого зрелища Бабкина передернуло.

– Бам! – воскликнула Томша, взметнув руки, и снова рассмеялась. – Давайте, идите, спектакль закончился!

Последнее, что видел Сергей, выходя из мастерской, – широкую спину Томши, присевшей на корточки и разглядывающей одну из своих отталкивающих скульптур.

* * *

Они спустились вниз, пошли к припаркованной поодаль машине, не говоря ни слова. Макар первым нарушил молчание.

– Вот теперь можно считать, что дело Силотского закрыто. Бр-р-р! Я знал, что прав, но подтверждение моей правоты в этот раз не доставило мне ни малейшего удовольствия.

– Подожди, – остановился Сергей. – Мы еще не поговорили с Владиславом Захаровичем.

– Зачем с ним разговаривать?

– Ты хочешь оставить его в неведении насчет смерти его внука?

– А ты хочешь показать ему убийцу, а потом объяснить, что она избежит наказания, хотя сама призналась нам в убийстве? Что нет ни одной улики, подтверждающей ее виновность, и потому она будет жить рядом с Владиславом Захаровичем, ходить по одним с ним улицам, есть, пить, спать с мужчинами, наслаждаться жизнью и останется безнаказанной? Ты видел: она призналась, но призналась только потому, что ей слишком хотелось восторжествовать над нами – на это я и рассчитывал. Если старый Чешкин вздумает прийти к ней, она точно так же попытается восторжествовать и над ним, и кто знает, чем это может окончиться. Неужели ты думаешь, что он будет спать спокойно, зная, что убийца его внука останется неотомщенной? Ты сам – ты сам, Серега! – смог бы жить спокойно?

Бабкин помолчал, не глядя на друга, затем негромко сказал:

– Но Чешкин и так не живет спокойно. Он живет с мыслью, что Коля погиб по его вине, что он не смог уберечь его, положился на Ланселота, а сам уехал, хотя мог бы остаться... Попробуй представить, какую ношу он несет эти три года, считая себя ответственным за все, что произошло. Но на самом-то деле Силотский оказался прав: Николай выздоравливал, или, во всяком случае, ему стало лучше. Он не собирался себя убивать. И никакой вины Владислава Захаровича в том, что произошло, нет.

– Не исключено, что он захочет увидеть Томшу, и это может привести к непредсказуемым последствиям!

– Он должен решить это сам, Макар! Сам, понимаешь? Это будет его выбор, но выбор, основанный на правде, а не на лжи.

Макар подумал, посмотрел на Бабкина чуть потемневшими глазами.

– Хорошо, мы расскажем ему правду. Но я считаю, что ноша, которую ты собираешься взвалить на его плечи, может оказаться ничуть не меньше той, что он несет сейчас. Ноша безнаказанности убийцы его внука.

* * *

Владислав Захарович поговорил по телефону, затем заглянул в комнату внучки, вопросительно посмотревшей на него: звонок был поздним и встревожил ее.

– Самому удивительно... – пожал плечами Владислав Захарович, отвечая на невысказанный вопрос Полины. – Звонили те два частных сыщика, которые расследовали смерть Димы: они хотят мне что-то сообщить.

– Как, прямо сейчас?

– Да, они скоро будут. Собственно говоря, они предлагали встретиться завтра, но я решил, что поскольку мы с тобой еще не спим, можно поговорить с ними и сегодня. Ты не возражаешь? Если возражаешь, я сейчас же отменю их визит.

Полина улыбнулась, покачала головой.

– Не надо. – Она встала, поцеловала деда, ласково провела рукой по его плечу. – Все равно я не смогу скоро уснуть: столько всего случилось за последние сутки... Пусть приезжают.

...................................................

Паша Еникеев увидел Полину Чешкину, когда она шла по дороге. Он как раз вылез из трамвая и собирался пересечь улицу, чтобы зайти в торговый центр, где был маленький отдел с нужными ему пастельными карандашами, но наткнулся на ее взгляд, автоматически поздоровался и застыл, глядя, как она проходит мимо него, огибает трамвай, идет наперерез «белой девятке», словно не видя машины... Водитель ударил по тормозам, остановившись в полуметре от нее, и проорал из открытого окна несколько фраз, исчерпывающе характеризующих «слепую дуру». Девушка, не остановившись ни на секунду, не повернув головы в его сторону, продолжала движение, а Паша стоял на рельсах, слушая мат и яростные вопли водителя белой «девятки» до тех пор, пока тот не уехал.

Еникеев сам не понял, что заставило его пойти за Полиной, но не пойти было невозможно: ее лицо, всегда такое живое, словно остановилось; не застыло, а именно остановилось, будто раньше бежали куда-то глаза, губы, скулы и нос Полины Чешкиной, и вдруг встали, как часы, у которых сломался маятник. Она смотрела не перед собой, а в глубь себя – Паша отчетливо увидел это за те секунды, что она шла ему навстречу. Он не мог оставить ее одну, но и не мог подойти, спросить, все ли в порядке с Владиславом Захаровичем и не может ли он чем-нибудь помочь – такая мысль просто не пришла ему в голову. Девушка не знала его; Паша в лучшем случае оставался для нее одним из посетителей галереи ее деда, а в худшем – был никем.

Он пошел за ней, напряженно вглядываясь в идущих навстречу прохожих – вдруг кто-то не захочет отойти в сторону и грубо толкнет ее на проезжую часть, в поток машин... Но прохожие расступались, уклонялись в последнюю секунду, поняв, что девушка не свернет, и Паша немного успокоился: был, был у нее ангел-хранитель, которого он даже как-то нарисовал, изобразив в виде рыцаря – рисовать ангелов с крыльями казалось ему пошлым, а пошлость не выдержала бы ни одного мига рядом с Полиной Чешкиной. Так ему казалось.

Не думая о том, как далеко ему придется за ней идти и зачем же он, собственно, идет, лишь пытаясь представить себе, где мог бы находиться тот самый нарисованный им рыцарь (летел сверху? шел чуть поодаль, как и сам Пашка?), Еникеев пропустил тот момент, когда девушка, словно проснувшись, вскинула голову, остановилась, и чуть не налетел на нее. Это была подходящая секунда, чтобы извиниться и спросить, что же все-таки у нее случилось, но он не успел – по-прежнему не замечая его, Полина свернула к пятиэтажному дому с пыльными после зимы окнами. Лишь на верхнем этаже они были вымыты так чисто, что посверкивали от солнца, и Паша, поглядев на них, зажмурился от слепивших солнечных прорезей на стеклах.