Рыцарь Шато д’Ор
Шрифт:
— «От брата Птицы брату Феликсу — привет! — прочел поп. — Его преосвященству: три голубя прилетели…» Должно быть, это мессир Ульрих со своими. Так, пойдем дальше: «Старая голубка велела голубю лететь к ворону…» Должно быть, голубка — матушка ваша, а вот кто ворон?
— Маркграф, наверно?
— А почему же велела? Он ведь сам поехал? Ладно: «…Голуби сядут на воронье гнездо к вечеру, если не заночуют у соловья…» Ну, тут все просто: Ульрих и его люди будут в Визенфурте к вечеру, если не остановятся на ночевку в «Нахтигале»… Далее: «…У соловья воронята, не заклевали бы голубей до времени». Это тоже просто: на постоялом дворе — люди маркграфа, как бы они не убили Ульриха и его людей…
— Вот черт! А ведь Ульрих и его люди действительно остановились у соловья, то есть в «Нахтигале»… Боюсь я за них!
— Не бойтесь, сын мой, если бы их убили, то наверняка уже кто-нибудь поспешил бы вас обрадовать… Читаю дальше: «…Голубка летает к воробышку,
— Воробышек — это Вальдбург, а голубок — это я! — догадался Альберт.
— А голубка? — поинтересовался поп со странной усмешкой.
— Сам же обручал… — сердито сказал Альберт.
— Ну да, понятно! — кивнул отец Игнаций. — Должно быть, так… Поехали далее: «…Вороненок дурной, смотрел на голубка, да решил воробушком прикинуться…» Вчера, что ли, его Андреас подкузьмил, вороненка-то этого?
— Де Перрье? Ага, он его купить хотел, да не вышло…
— «Через зяблика новый привет ждите. Брат Птица, без ушей, да с крылышком». Э, да он уж сидит, ему, поди-ка, уж все ребра растрепали…
— Неужто Вилли? — удивился и даже ужаснулся Альберт. — Откуда же он все знает, глухонемой ведь, а?
— То-то, без ушей да с крылышком! Он по-немому на пальцах говорит? Говорит! А бабки на пальцах говорят? Говорят! Понимаете, что он знать может?!
— Понял, — сказал Альберт растерянно.
В это время явился посыльный и доложил:
— К замку прибыл мессир Ульрих и с ним отряд рыцарей!
У БОРТНИКА КЛАУСА
Оставим-ка вновь Шато-д’Ор, благо основные герои туда уже вернулись и вроде бы находятся в безопасности. Беспокоиться можно нам только за Андреа, отважную воительницу, истребившую целый десяток монахов в ночном бою. Бросили мы ее, ослабевшую, измученную, исцарапанную ветками и к тому же раненную в руку и ногу, причем потерявшую много крови. Полежи она в беспамятстве и без помощи еще несколько часов, и, глядишь, Франческо, который, как мы помним, побывал на месте боя, нашел бы ее тут уже бездыханную и пришлось бы ему искать и ей место для могилки… Но, как мы помним, Франческо ее на месте боя не нашел…
…Андреа пришла в себя оттого, что какая-то сила оторвала ее от земли и понесла по воздуху, будто пушинку, хотя на ней были тяжелая кольчуга, сапоги, оружие. Она на мгновение открыла глаза и увидела яркое солнце, голубое небо, просветами мелькавшее сквозь верхушки огромных сосен. Она ощутила, что тело еще живо и это не душа ее парит над миром, а просто кто-то сильный и добрый бережно несет ее на руках. Она ворохнулась было, но от острой боли в раненой руке опять потеряла сознание. Прошло еще какое-то время, и Андреа вновь увидела свет. Лежала она совершенно раздетая, на мягком тюфяке. Рука ее уже была забинтована чистым холстом, из-под которого торчали какая-то трава и листья, а у ног ее сидел розовощекий соломеннобородый парень и бинтовал ее пробитую ляжку, также накладывая на рану какую-то траву и листья. Видимо, Андреа еще плохо соображала, потому что не устыдилась этого, а отнеслась совершенно равнодушно. Потом соломеннобородый прикрыл ее теплой медвежьей шкурой и подал в глиняной кружке какое-то питье странного цвета: то ли зеленого, то ли коричневого. От этого питья ей сразу стало тепло и спокойно. Затем глаза ее закрылись, но было это уже не полусмертное забытье, а хороший оздоравливающий сон…
Проснулась она под вечер и только тут смогла оглядеться как следует. Она находилась в просторной светлой комнате с высоким потолком и большими высокими окнами, сквозь которые лился в комнату косой свет заходящего солнца и терпкий прохладный лесной воздух. Дом, судя по всему, был сложен из дикого грубоотесанного камня, пол был настлан из хорошо пригнанных друг к другу больших и, видимо, толстых дубовых досок. У стены, противоположной от деревянной кровати, на которой лежала под шкурой Андреа, располагался большой камин, выложенный из камня. Над камином висели огромные лосиные рога. Около камина висело Распятие, а под ним на столике лежала большая и толстая книга, скорее всего Библия. Над кроватью, где лежала Андреа, был прикреплен лук, колчан со стрелами. Посреди комнаты стоял крепко сбитый и хорошо оструганный стол, вокруг него несколько тяжелых скамеек. Стол был застлан холщовой скатертью, а посреди стола стоял глиняный кувшин, где пестрели свежие полевые цветы. Около кровати, на стенах, на лавках — всюду были расстелены шкуры медведей, волков, рысей. На полках по стенам аккуратно стояли горшки, кувшинчики, тарелки: одни глиняные, простые, другие — деревянные резные, с узорами и росписью. Было и несколько металлических сосудов, но, видно, хозяин сам любил делать утварь — таких было немного. На гвозде слева от камина, у самой двери, Андреа увидела свою кольчугу, пояс с мечом, лук и оба колчана: один — с синими стрелами, другой —
с отравленными. Отворилась дверь, и вошел тот соломеннобородый парень, которого она вспоминала почта как персонаж сновидения. Андреа поплотнее закуталась в шкуру и стала исподтишка разглядывать своего спасителя. Парень был, безусловно, красив. Тонкий и прямой нос его плавно, без каких-либо углов, переходил в высокий гладкий и чистый лоб, который не уродовали даже две-три тонкие горизонтальные морщинки. Золотистые кудри и борода обрамляли его лицо, словно ореол. Ростом он был высок и в плечах почти такой же, как Ульрих, но фигура его смотрелась немного стройнее, потому что в бедрах он был поуже, да и живот у него еще не выпирал. Полотняная простецкая рубаха до колен была перепоясана кожаным поясом, на котором висел в грубом чехле нож с рукоятью из оленьих жил. На ногах у парня были деревянные башмаки с острыми носами, загнутыми кверху, и толстые кожаные чулки с завязками, в которые были заправлены серые холщовые штаны. Парень белозубо улыбнулся, по-доброму и немного наивно, и поставил на стол миску с пшенной кашей, из которой валил ароматный пар, и большую кружку с молоком.— Вставайте, ваша милость, — сказал ей, — то есть просыпайтесь, откушайте по-нашему.
— Ты кто? — спросила Андреа, немного высунув нос из-под одеяла.
— Я-то? Клаус я, лесной житель. А вы кто будете?
— Не видишь, что ли? Девка голая! — сердито отвечала Андреа.
— Ох ты! Ну, забыл совсем! — смутился парень и суетливо полез в стоявший неподалеку сундук. Покопавшись там, он выудил из его глубин длинную рубаху вроде той, в какую сам был одет, и подал Андреа.
— Отвернись-ка! — сказала Андреа, которой уже второй день приходилось ходить голышом перед мужчинами.
— Вы только не серчайте, госпожа, — сказал парень, отворачиваясь от Андреа. — А как бы я вас перевязывал, если б не раздевал?
«И чего я на него ворчу? — устыдилась Андреа. — Он ведь меня вытащил, перевязал, а я ворчу…»
— Спасибо тебе, Клаус, — сказала она, влезая в рукава рубахи, — дура я неблагодарная… Ох!
Рукой, которая была ранена, она едва могла шевелить, и стало ясно, что без посторонней помощи ей не одеться.
— Слушай, — сквозь стиснутые от боли зубы пробормотала она, — помоги мне, только не смотри часто…
— Да ты не бойся, девушка! — ласково сказал Клаус. — Я ведь не изверг, нешто трону? Ну-ка, изволь чуть-чуть потерпеть… Сейчас мы руку-то проденем… Вот так…
Руку продели, потом продели здоровую, потом голову. Парень осторожно приподнял Андреа, просунув ей руку под спину, и спокойно, по-деловому, без какой-либо дрожи в руках, которая выдает в мужчине вожделение, одернул рубаху на Андреа, прикрыв все ее самые существенные части тела. Рубаха была длинная и вполне могла заменить платье. В те времена крестьянские женщины летом ничего другого и не носили. Теперь Андреа уже смогла вылезти из-под шкуры и усесться на постели. Клаус подложил ей под спину несколько шкур и подушку.
— Поешь кашки, ваша милость, — все время путаясь в обращениях и титулованиях, предложил он и, сев перед Андреа, подал ей ложку. Он держал миску, а Андреа здоровой рукой черпала кашу большой деревянной ложкой.
— Как же ты меня нашел? — спросила Андреа.
— Проверял я с утра капкан, да борть одну еще поглядеть надо было. Пошел еще затемно. Иду, а в лесу далече все слыхать, вот и слушаю. Слышно, крик и шум, да и оружьем брякают. «Кому бы это, — думаю, — спозаранку воевать захотелось?» Боюсь, конечно, зверье ведь распугают. Пришел на шум в Кабаний лог. По дороге это, как раз думал на охоту туда сходить. Секач там живет, одинец, матерущий вепрь! Давно его ищу… Да ты ешь, ешь, милая! Силушки-то набирайся. Вот и пришел я, значит, в Кабаний лог. А уж светло было. Смотрю, трава вся мята, кусты порублены. Потом вижу, ты лежишь, а рядом воин епископский. Я-то сперва к нему подошел, тебя в кусте-то и не разглядел было. А у него стрела в горле торчит. А стрела та мне знакомая. Эти стрелы Якоб Волосатый носил, разбойник. Он стрелы чуть ли не топором стругает, а летят ничего и попадают хорошо. С Якобом я вроде бы ничего. Он мне иногда дичь носил, шкуры. На мед менял. Бортей моих не трогал. Только уж очень деньги любил, потому и грабил. А как награбит — придет ко мне, всю свою долю за медовухи бочку отдаст. Должно, из-за них и пропал.
— Это ты почему так думаешь? — с кашей во рту подозрительно спросила Андреа.
— Да ежели он свои стрелы бросил бы, так только мертвый… Ты ведь его убила?
— Я… — Андреа даже кашей поперхнулась и закашлялась.
— Ты не спеши, не спеши! — посоветовал Клаус. — Каша горячая, остынет не скоро… Ну, ты и бьешь, должно быть… Семерых до смерти убила, а восьмой тоже уж не жилец… Просил, чтоб я добил его, да боязно мне стало, грех… Ну, тогда-то я не знал, думал, что ты парнишка. Не верилось мне, что ты это все сделала… Да и сейчас все думаю, кто-то был с тобой. Следов нет. Там же еще трое было монахов-то, один зарезанный, двое порубленных. Не под силу вроде тебе голову человеку смахнуть…