Рыцари былого и грядущего. Том II

— Вы воевали?

— Нет. Даже в армии не служил. Врождённый порок сердца.

— Вы похожи на профессионального военного.

— Это, пожалуй, не удивительно. Монах ведёт непрерывную невидимую брань, наша жизнь — настоящая война.

— С кем же сражается монах?

— С самим собой, точнее — со своими греховными страстями. С демонами, которые стараются разжечь в человеке страсти.

— Монахи умерщвляют плоть?

— Умерщвление плоти — одна из духовных практик. Об этом пришлось бы говорить много и отдельно. А если коротко — монах занимается духовным самосовершенствованием, стараясь подражать Христу.

— Мне казалось, что подражать надо святым, а самому Христу — это как-то нескромно.

— Святые тоже подражали Христу. Все мы имеем одного Учителя. — и те, чьи мощи покоятся в наших пещерах, и те грешные иноки, которые сейчас населяют Лавру.

— Не думал, что монахи — грешные.

— Без греха один Бог, молодой человек. Впрочем, все грешат, но не все каются.

Они говорили, наверное, полчаса. Позднее, вспоминая этот разговор, Серёга испытывал неловкость от мысли о том, насколько глупые и наивные, а пророю и бессмысленные вопросы он задавал. Монах на всё отвечал дружелюбно, точно, с удивительной интеллектуальной элегантностью. Серёга, слушавший не столь давно блестящих московских профессоров, чувствовал, что сравнение с этим простым монахам будет не в их пользу. Монах имел ответы на самые главные вопросы жизни, при этом он совершенно не мудрил, не пытался блистать эрудицией, отвечал очень просто и коротко, порою, даже афористично и, чаще всего, исчерпывающе. Мудрецы века сего очень много знают, но редко что-либо понимают. Они способны говорить часами, вываливая горы сведений, но так ничего и не сказав по существу, а потом ещё и бравируя своим незнанием: «Истина недостижима». Эта интеллигентская аксиома всегда раздражала Сергея. «Зачем вы все нужны, если истина для вас недостижима? Какой тогда смысл в вашем словоблудии?» — не раз думал он. А этот монах говорил об окончательных ответах на последние вопросы бытия, как о прописных и очевидных истинах, которые не известны разве что его собеседнику. Монах — знал. За какие-то полчаса он открыл перед Серёгой огромный мир совершенно новых понятий и представлений. Монах говорил столь концентрированно, что их короткую беседу, если бы детализировать каждый тезис, можно было без труда развернуть в монографию. Наконец монах закончил:

— Я не должен был говорить с вами. Мне не по чину, к тому же — без благословения. Но я почувствовал, что сегодня Бог благословил нашу встречу и беседу. А в дальнейшем вам, конечно, надо говорить с просвещенными иноками, а не со мной, скудоумным. На уровне азбуки и я могу что-то объяснить, а наставить на путь веры — это уж увольте моё недостоинство. Есть у нас один чудный старец, иеромонах. Я вас познакомлю.

* * *

«Чудный старец», отец Иоиль, не пожалел для Серёги времени. Его первый знакомец — монах Ириней так же никогда не отказывал ему в общении — в истинах веры вроде бы и не наставлял, но рассказывал немало весьма полезного из книг, а читал он их очень много. Все увольнительные Серёга теперь проводил в Лавре и думал только о вере. Служба шла по накатанному, он сам уже стал дедушкой, армейские дела больше не отнимали у него душевных сил, которые он все без остатка отдал вопросам духовным. Сияющий мир православия, мир высшего смысла, стал теперь его миром.

Он быстро понял, что постижение православия невозможно через усвоение абстрактных истин. Тут всё передаётся только через постижение личности. Он очень полюбил монахов, всеми силами стараясь постичь глубины их духовного опыта, хотя ни разу не спросил об их жизни до монастыря — это не имело значения. Теперь он видел в монахах настоящих мужчин, суровых и добрых воинов. Монашеский мир — мир мужества, и православие — мужская вера, она требует мужества даже от женщин, а иначе — никак.

* * *

Ещё до армии Серёга поступил в аспирантуру и, демобилизовавшись, сразу ушёл в науку. Он долго не мог выбрать тему для диссертации и вдруг неожиданно понял, что может заниматься только историей Ордена тамплиеров и ничем больше. В отличие от большинства коллег, он не воспринимал историческую науку как «искусство для искусства», полагая, что историк должен разрабатывать только такие темы, которые имеют выходы на современность, затрагивают в современниках некоторые струны души и в той или иной мере опираются на личный жизненный опыт автора. А в его жизни единственным серьёзным делом до настоящего времени была военная служба, и серьёзно влюбиться он успел пока только в монашество. Он твёрдо знал, каким должен быть настоящий воин и очень хотел поглубже узнать, что есть настоящий монах. А что такое воины-монахи? Какие ценности они провозглашали? Какими они были на самом деле? Как они вообще могли появится? Эти вопросы показались Серёге столь волнующими и животрепещущими, настолько живо связанными с его личной судьбой, что если бы его заставили заниматься чем-либо другим, он просто ушёл бы из аспирантуры.

Тему диссертации утвердили с большим трудом. Дело было даже не в том, что советский аспирант вдруг решил копаться в религиозных предрассудках средневековья. Это, конечно, позволили бы с целью разоблачения и осуждения этих предрассудков. К тому же на дворе бушевала перестройка, и интерес к религиозным вопросам уже не казался столь предосудительным. Основная загвоздка была в том, что ни один настоящий учёный не желал всерьёз воспринимать никакую работу о тамплиерах, которые давно уже стали предметом смехотворных псевдонаучных спекуляций. Заниматься тамплиерами было всё равно что заниматься инопланетянами, то есть прежде всего предстояло разгребание фантазий психических больных, а для начала ещё надо было доказать, что ты — не один из них. Огромная литература по тамплиерам на три четверти была совершенно антинаучна и состояла из идиотических легенд, параноидальных гипотез и ни на чём не основанных утверждений шизофреников, которым собственный бред представляется фактом, не нуждающимся в доказательствах. Разгребание тамплиерского бреда даст куда больше пищи психиатру, чем историку, а потому серьёзному человеку, который решил заниматься тамплиерами, предстоит доказать, что он не только не псих, но и не психиатр. А ведь по тамплиерам вышло немало серьёзных научных работ, при чём не только на западе, но и у нас, и в конечном итоге Серёга смог убедить научного руководителя в том, что намерен опираться на основательную научную традицию, вполне достойную развития.

Теперь Серёга дни напролёт не вылезал из библиотеки, начитывая материал по теме. Он достаточно легко владел английским и французским, одну за другой заказывал в Англии и Франции работы не переведённые на русский язык. Усовершенствовал знание латыни, с которой раньше был знаком весьма поверхностно, навалился на лингва франка, которого до этого не знал совершенно. Вскоре он уже думал, как франк, чувствовал, как франк и жил только тем, чем жили средневековые франки. Серёга исчез из Советской России, да так виртуозно, что никто и не заметил. Впрочем, постепенно начали замечать. На вопрос о том, что он делает в выходные, Серёга мог с отсутствующим видом ответить что-то на лингва франка. Если его спрашивали, чем он вообще питается, он вполне серьёзно говорил: «Орден не обещал мне ничего, кроме хлеба и воды», при этом по его впавшим щекам можно было сделать вывод, что Орден, действительно, не предоставил ему ничего сверх обещанного. Как-то научный руководитель спросил у него, успеет ли он в срок подготовить статью для сборника, а он ответил: «Если это будет угодно Господу, мессир». Сурово так ответил, без намёка на улыбку.

Вскоре уже никто не сомневался, что Серёга слегка подвинулся рассудком на почве тамплиеромании. Впрочем, некоторые сомневались в том, что «слегка», полагая его «соскочившим с катушек» окончательно и бесповоротно. Но это было совсем не так. Он был совершенно чужд фанатизма, тем более — научного фанатизма. Серёга влюбился в тамплиеров искренне и по-настоящему, а настоящая любовь ещё никого не сделала сумасшедшем. Все видели в нём романтика-идеалиста, совершенно оторванного от жизни, но мало кто замечал хладнокровного и расчётливого прагматика, а он таким и был — романтичным прагматиком и прагматичным романтиком. Серёга спокойно знал, что ему на некоторое время необходимо исчезнуть из Москвы, посвятив себя непрерывным перемещениям из Парижа в Иерусалим и обратно. Но он знал, что вернётся в Москву, что вся его длительная командировка в средневековую Европу только ради Москвы и нужна. Надлежало принести русскому миру новое слово, а отыскать это слово возможно было только за тридевять земель, за тридевять времён.

Прошло два года работы над темой. Он всё меньше читал и всё чаще ходил в храм. Меньше читал, потому что основное ему теперь стало известно, а чаще ходил в храм, потому что тамплиеры научили его любить и ценить Божественную литургию. Ради Крови Христовой они готовы были пролить всю свою кровь до капли, а мы не всегда готовы пожертвовать воскресеньем. А если жертвуем, то понимаем это как исполнение долга, а не как бесценный дар. По духовному развитию тамплиеры стояли неизмеримо выше современных христиан. Они жили только ради Христа и во Христе. Они Ему ничего не жертвовали, и никакие, даже самые немыслимые свои лишения и страдания они отнюдь не понимали, как исполнение долга. Они просто очень любили Христа, и всем своим существом стремились ко Христу, и жили тем единственным способом, который был им доступен. Тамплиеры восхищались Христом, а потому они были восхитительны. А стоило ли заниматься историей Ордена человеку, который ничему не способен научится у рыцарей Храма? Он оказался способен очень многому научиться у своих друзей-тамплиеров.

Рыцари Храма помогли ему гармонизировать весь его жизненный опыт, выстроить всё, что он пережил и узнал в этой жизни, в цельную и стройную систему. Теперь его уже совершенно перестало смущать преобладание женщин в православных храмах. Конечно, превращение храмов в настоящее бабье царство по-прежнему не радовало, но теперь он понимал, что это отнюдь не есть лицо христианства, не есть производная от христианской доминанты, а лишь нечто преходящее, производное скорее от советской эпохи, от ослабления Церкви, от оскудения веры в душах русских людей. Если вера в Бога станет в России таким же естественным проявлением общественного сознания, каким была на Святой Руси, каким была для тамплиеров — храмы наполнятся мужчинами. А пока во время Божественной Литургии Серёга чувствовал себя не в бабьем царстве, а в обществе Ильи Муромца и Гуго де Пейна, вместе с его первыми наставниками в вере — киевскими монахами.

Вскоре он понял, что не будет защищать диссертацию и даже дописывать не будет, уже хотя бы потому, что всё до настоящего момента написанное отнюдь не достойно молодого советского учёного и никакой защите не подлежит. «Развёл тут, понимаешь, мракобесие, — сказал Серёга самому себе и горько усмехнулся. — Вместо того, чтобы разоблачить эксплуататорскую сущность кровавых монахов, ударился в пропаганду религиозных пережитков. Нет, батенька, это решительно не соответствует духу перестройки, советские люди не позволят отбросить себя обратно во мрак средневековья и скажут своё твердое «нет» свихнувшемуся прихвостню буржуазии, который окопался в МГУ по недосмотру партийных органов.