Рыцарская честь
Шрифт:
Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно-вежливым, и ее радость сменилась испугом.
– Что-то не так, Роджер? Что случилось?
– Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем.
– Совсем?!
Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела,
– Да, вернулся совсем, – тихо повторил он с улыбкой, – если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я – джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь.
– Ты оставил Генриха?
Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы.
– Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка!
Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря своим ушам, как он расспрашивает их о житье-бытье. Наверное, он надорвался и просто дрогнул, думала Элизабет. А Генрих его отослал, как ставшего бесполезным, и он от этого тронулся. Он и выглядел, будто находится не в своем уме, будто его отделяет от всех стена, а он пытается рассматривать сквозь нее и говорить через эту стену, хотя его речь кажется совершенно разумной. Он отошел от матери и сестры, чтобы приласкать своих дочерей, сказал, какие они хорошенькие, спросил, что они выучили без него, порадовался их невинным ответам и их счастью от встречи с ним. Потом он прошел в спальню, принял ванну, сложил свое оружие и переоделся в роскошный, подбитый мехом халат, какие носят джентльмены, не ожидающие вызова по спешному делу. Когда он спустился к семье, ничто в его голосе и манере не указывало на стремление избегать общения, и все время до ужина он деловито обсуждал помолвку Кэтрин. Он сообщил о договоренности с Джоном Фитцем Джиль-бертом относительно сватовства его сына Патрика и объяснил мотивы своего выбора. Он был в прекрасном расположении духа, шутил в своей обычной манере, усмиряя бурные проявления чувств своей сестры и с серьезнейшим видом отводя возражения матери.
Он ни разу ни в чем не проигнорировал Элизабет, не допустил ни малейшего пренебрежения. Он поминутно и неизменно вежливо обращался к ней за советом или поддержкой, был невероятно галантен и убийственно любезен, как он мог вести себя только с совершенно чужим человеком.
В какой-то момент Элизабет решила, что больше этого ей не выдержать. Не желая сцепиться с Роджером на глазах всего семейства, она сказалась уставшей и отправилась прилечь. Леди Херефорд и Кэтрин заботливо ее проводили, а Херефорд наивно удивился их озабоченности и простоте признания Элизабет в слабости. Но куда больше удивились мать и сестра, когда он спокойно ее отпустил.
– Ты не пошел со своей женой??
– Зачем? Ох, ну да! – Херефорд рассмеялся, совершенно неправильно истолковав удивление матери. – Я же несколько недель не был в постели жены. Ну, если у нее есть желание, оно станет только горячее, когда подождет меня немного, а если устала, пусть немного отдохнет до меня.
– Роджер! – запротестовала леди Херефорд. – Женщина на пятом месяце заслуживает больше внимания к себе, чем ты ей оказываешь.
Может быть, она и сейчас недолюбливала сноху, но что правда, то правда.
– На пятом чего? – Херефорд захлопал глазами, словно громом пораженный. К нему сразу и полностью вернулось самоощущение, и вместо чужого холодного пространства, заполненного какими-то цветными пятнами, незнакомыми людьми и неразборчивыми звуками, он враз очутился в родном доме
и старом, хорошо знакомом зале.– Она не сказала тебе?
– Нет! Ах ты, Боже мой, она подумала… – Херефорд сразу осекся. Мать не знала, конечно, что он сделал ее вассалом, и это ее не должно касаться. А жена скрыла свою беременность, чтобы «женские причины» не могли помешать ей выполнять его распоряжения!
– Да неужели ты не видел, как она располнела? Ну не такой же ты простак, чтобы не увидеть, что жена ждет ребенка!
– Дурак я! Десять крат дурак! Я ничего не заметил! Меня так захватили разные дела…
– Какие дела? Чем ты занимаешься, Роджер? Что…
– Потом, потом! Да и не женское это дело. – Он лениво поднялся, думая, как рассержена сейчас Элизабет, и что у него уже нет никаких сил разговаривать с ней.
– Пойду-ка я лучше к ней.
Элизабет еще не легла. Служанки расчесывали ей длинные черные волосы. Херефорд отослал их и сам взялся щеткой разглаживать расплетенные косы. Она не повернула головы.
Некоторое время он молча расчесывал ее, делая рукой длинное и сильное движение, так что волосы потрескивали и дыбились навстречу щетке. Он почувствовал запах ее волос, бросил щетку, взял полную пригоршню черной блестящей массы и зарылся в нее лицом.
– Зачем ты промолчала… У тебя будет ребенок?
Голос его звучал уже иначе. Элизабет хотела повернуть голову, но он держал ее за волосы.
– Да.
– Почему ничего не говорила?
– Я… Не сердись, Роджер. Как-то все было не ко времени. Когда узнала, надо было ехать к отцу и с ним – на север, а потом не могла подобрать подходящих слов, чтобы написать. Затем собиралась сказать в Глостере, но ты был так занят, и самой не захотелось доставлять тебе дополнительных забот.
– Элизабет! Но этими переездами ты могла повредить себе.
– Ничего, я здоровая, и твоему наследнику, если будет мальчик, ничего не грозит.
– Я не о нем. – Он говорил правду; роскошные формы Элизабет, несмотря на располневшую талию и отяжелевшие линии тела, были желанными для него более чем всегда. Он думал только о ней, не о ребенке.
Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.
– Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? – Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого-то безумия он струсил и бежал. – Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?
Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи-се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.
– А что, графский титул Херефорда – это мало для твоего будущего ребенка?
– Если он достанется с честью – больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?
Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.
– Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?
– Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?
– Ничего значащего для тебя! – отрезал он с досадой. – Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.