Рыцарство от древней Германии до Франции XII века

Феодальная война приобрела облик судебной тяжбы. Она перемежалась многочисленными набегами (896 г.), изобиловала грабежами, а вскоре и осадами замков (реже — городов). Листая страницы «Ведастинских анналов», заканчивающихся на 900 г., а потом Флодоарда, описавшего период с 919 по 966 г., можно проследить, какие аргументы применяли в сердце Франкии конфликтующие стороны — грабительские рейды, недолгие осады, потом прощения, примирения, хотя не без обмена заложниками и не без задних мыслей. Написанное в 930-х гг. «Житие Геральда Орильякского», действие которого происходит в Аквитании с 855 по 909 г., содержит, как мы увидим, ссылки на феодальную войну такого же типа. Это не варварская разнузданность — это практика, ставшая прямым следствием каролингской элитарности. Действительно, от междоусобной войны времен Григория Турского она отличается усилением средств защиты для знатных воинов: к этим средствам относились запасные кони, чтобы можно было бежать, более активное христианское осуждение убийства, а также панцири, которые было трудней пробить, и замки, чтобы укрываться.

Каролингская элитарность значительно повысила статус знатных воинов и повлияла на их поведение. Рыцарство как таковое немыслимо ни без каролингской империи, ни без ее внезапного распада.

3. ВАССАЛЫ, СЕНЬОРЫ И СВЯТЫЕ

В конце IX в. произошло то, что можно назвать феодальной мутацией: короли утратили всякий реальный контроль над провинциями, их дворец захирел, и состоялось возвышение графов, а также королевских вассалов и иногда епископов в ранге сеньоров отдельных земель. 888 г. или его преддверие все историки-хронисты тысячного года как раз и считали годом зарождения династий воинственных графов, появления замков, начала раздоров. Умножились войны между соседями, которые их участники, как мы увидим, толковали как возмездие, наказание. Все сеньории были наследственными, и больше никто не мог отобрать их у семейства сеньора, даже в случае какого-либо проступка. Уже в этом отношении можно провести определенные аналогии с крестьянским держанием. Таким образом, термин «феодальное общество» не ошибочен — он только, как всякий ярлык, грешит излишним схематизмом; он не учитывает родственные связи и даже наличие классов, роль христианства, наследие каролингских времен, но по-прежнему полезен как ориентир. ЖоржДюби, позволивший лучше понять Х-ХП вв., не отверг его напрочь. Он лишь должным образом дистанцировался от него. Он прежде всего внес уточнение: это общество было менее беспокойным, чем утверждали ранее, и я бы сразу же добавил — менее варварским, менее грубым, в меньшей степени порвавшим с ценностями каролингского общества. Некоторые авторы прошлого (Гизо) уже говорили не столько о феодальной анархии, сколько о структурирующей роли вассальных связей, завязанных ради войны, и даже о том, что из феодального сообщества в XI—XII вв. зародилось рыцарство.

Репутация периода безудержной грубости и насилия, какую первый феодальный век (около 880–1040) приобрел под пером историков Нового времени, часто объясняется тем, что они верили, будто он в точности отражен в «жестах». Они это вычитывали в рассказах о мести и междоусобных войнах, отличавшихся агрессивностью, которую можно было только направить в другое русло, на священную войну с неверными, — и якобы единственно к этому и стремилась Церковь XI в., времен Божьего мира и крестовых походов. Однако эта литература возникла позже, и ее нельзя рассматривать как непосредственное «отражение» исторической реальности.

Зато можно использовать хроники, написанные монахами и клириками. Норманнские набеги и смуты времен феодальной мутации могли в конце IX в. помешать их работе, но далее ситуация стабилизировалась: анналы реймского каноника Флодоарда начинаются с 919 г., а святой Одон пишет свое «Житие святого Геральда Орильякского» в девятьсот сороковые годы. Главное, что к тысячному году расцвело, по выражению Пьера Рише, «третье каролингское возрождение», на которое пришлись история Рихера Реймского, хроники аквитанца Адемара Шабаннского и бургундца Рауля Глабера, первая история нормандских герцогов, написанная каноником Дудоном Сен-Кантенским, и многочисленные рассказы о чудесах, а также более нарративные и подробные хартии, чем прежде. Во всех этих текстах много говорится о рыцарях. У многих авторов последние были в семействе, и монастырь оставался не чуждым феодальному миру — он жил за счет даров сеньоров, здесь за них молились, сегодня порицали как неудобных и «деспотичных» соседей, говоря о них как о диких зверях, завтра в столь же красноречивых выражениях подтверждали законность их власти… Документы тысячного года, если изучить их как следует, позволяют очень хорошо разобраться в движущих силах динамики феодального мира, который представлял собой не столько анархию, сколько порядок или по крайней мере «упорядоченную анархию»: эта формулировка, позаимствованная из африканистской антропологии, как мне кажется, здесь очень хорошо подходит.

ФЕОДАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК

С 877 по 888 гг. в Западной Франкии произошла не феодальная революция, а только феодальная мутация, которая не уничтожила ни элиту, ни ценности каролингского мира, но адаптировала их и вынудила измениться. Эта элита очень скоро предпочла вступать в соглашения с норманнами; через какое-то время (в 911 г.) она смогла их интегрировать. Она отказалась поддерживать унитарную империю и приобрела независимость даже от дворца, так что (около 987 г.) Рихер Реймский уже описывал Франкию лишь как ядро королевства, окруженную землями других народов (датчан, на юге — аквитанцев, гасконцев, готов). Но эти сателлиты не отвергали франкской королевской власти и по-прежнему жили (или отныне жили, в случае датчан) каролингскими и феодальными ценностями, иногда на свой лад. Князья приносили королю оммаж — именно в руки, согласно Рихеру Реймскому, потому что это подчеркивало «вассальный» характер их земель по отношению к Франкии.

Новшеством, которое больше всего бросалось в глаза по сравнению с восьмисотым годом, через сто лет стало широкое распространение крепостных стен, укреплений, служащих для междоусобных войн, для которых они были средством и целью. В 900 г. это были по преимуществу городские стены, но уже вошло в обычай строить малые крепости (ferte) и палисады (plessis), возводить укрепленные поселения (bourgade) в ранге замков (с рынками, как во Фландрии). Однако в этом росте не было ничего анархического, и он не означал полной приватизации власти.

Со времен восшествия на престол короля Эда в 888 г. наметились довольно устойчивые региональные княжества, властителями которых были графы. Их усилению изначально способствовали сами каролингские короли. Графы собирали (объединяя прежде разрозненные земли) в своих руках по нескольку графств и часто к титулу графа добавляли другой (тут — маркграф, там — герцог). Это происходило в марках — областях, особо уязвимых для набегов «язычников», как Фландрия и Готия, но также и внутри страны, вдали от внешних угроз: так, граф Овернский приобрел титул герцога Аквитанского (и старшинство над графами Пуатье и Тулузы), граф Отёнский стал герцогом Бургундским, а брат Эда, Роберт, — маркграфом всей Нейстрии. Так теперь назывались земли между Сеной и Луарой, от Анже до Парижа. Тем самым маркграф Роберт подготовил для своего сына Гуго Великого, за неимением королевской власти, титул герцога франков (936–956 гг.), закрепивший за тем в реальности большую социальную власть, чем власть последних каролингских королей, отступивших к Лану и опирающихся на Реймс (898–987 гг.). Норманны вошли в состав этой системы княжеств в 911 г., усвоив из нее много франкских элементов. А вскоре в Парижском бассейне возникли и другие группировки — сначала выделилось Вермандуа, а потом смерть Гуго Великого в 956 г. способствовала возвышению в Нейстрии графов Блуа и Анже, добившихся самостоятельности. Появлялись герцоги, маркграфы, графы, коллекционировавшие города и замки или по крайней мере определенные права на них, которые они оспаривали друг у друга. В то же время некоторые создавали настоящие и сохранившиеся надолго провинции, княжества, задуманные как подобие монархий, такие, как Аквитания и та же Нормандия, ведь действительно герцог там обеспечивал (или старался это делать, или льстил себя мыслью, что обеспечивает) защиту всей территории, внутренний мир и правосудие, на манер короля.

По поводу этой защиты и этого правосудия можно, несомненно, сказать многое. Ведь, во-первых, противником обычно бывало соседнее княжество, возможно, находящееся в сговоре с каким-то мятежным сеньором — так что конфликт был не более чем феодальной войной, войной замков, для которой, как мы увидим, характерно прежде всего разорение крестьян. Во-вторых, под правосудием понимался всего лишь довольно вялый третейский суд. Когда монахи, клюнийские или другие, оказывали давление на князей в защиту своих владений и привилегий, князья в принципе соглашались, но фактически вынуждали монахов сбавлять требования. Отсюда недовольство монахов, молитвы Богу и святым с просьбами проклясть хищников и тиранов, покарать их смертью, совершив чудо. А когда происходили ссоры между вассалами с применением оружия, князья устраивали мировые соглашения — даже если сами двулично разожгли эти ссоры; они разделяли, чтобы властвовать, как показывает характерный и перегруженный меморандум (называемый нами «Convention», соглашение), в котором около 1028 г. один пуатевинский вассал, Гуго «Хилиарх» де Лузиньян, изложил свои претензии к графу Пуатевинскому и герцогу Аквитанскому (Гильому V Великому, 996–1030) [61] .

61

Существует два недавних издания этого текста. Одно, комментарии к которому иногда вызывают сомнение, но где удобно пронумерованы строки и дан французский перевод, — Beech, George; avec la collab. de Yves Chauvin et Georges Pon. Le «Conventum» (vers 1030): un precurseur aquitain des premieres epopees. Geneve; Paris: Droz, 1995. Другое, с более убедительными комментариями и английским переводом: Martindale, Jane. Conventum inter Guillelmurn Aquitanorum comitem et Hugonem Chiliarchum // Status, authority, and regional power: Aquitaine and France, 9^th—12^th centuries. London: Variorum Collected Studies, 1997. Ch. VII, VIII.

Однако, возможно, феодальную войну и феодальное правосудие историки Нового времени очернили сверх меры. Их критика проистекала из идеализации каролингского или современного им государства, из невнимания к некоторым местам в текстах, местам, которые соображения антропологии позволяют понять лучше. При том количестве и прежде всего разнообразии письменных источников, какое у нас есть, нам легче, чем для древней Германии или Меровингов, изучить коды и пределы насилия. И даже выявить и отметить некоторые существенные его отличия от насилия у германцев, связанные с влиянием каролингских реалий или с самой обстановкой той эпохи замков, которые были не только плацдармами для наступления, но также местами убежища (для знати), заключения (для пленников), plaid'ов и переговоров.

Как и в меровингскую эпоху, месть представляла собой амбивалентное понятие — это было одновременно насилие и его увод в определенное русло, контроль общества над ним. Ее не всегда было легко использовать в военных целях, и с 890-х гг. нередко в надлежащий момент (но не слишком рано) вспоминали о христианстве, чтобы спасти лицо тем, кто заключает мир.

Так же как в меровингскую эпоху, некоторые хронисты (как Рихер Реймский) могли упоминать и порицать «предательства», которые те, кто их совершал, тем не менее пытались оправдывать. Новшеством было большее внимание к вассальной морали, наследию IX в.

Посткаролингская Франция и Аквитания отличались от Галлии Григория Турского по меньшей мере тремя важными чертами. Первая — частые захваты знатных людей в плен либо в сражениях, либо в засадах, когда этих людей старались не убивать. Отныне имелись замки, чтобы держать их там, и давление на них оказывали более или менее изящно. Уже нельзя было рассчитывать на короля, чтобы тот провел процесс о предательстве [62] , но пленники могли быть либо настоящими заложниками, либо едва ли не почетными гостями. Притом — вторая черта — в рассказах феодальных времен, в сценах из жизни замков, знатные женщины внезапно занимают невиданное прежде место, и значение их, возможно, понемногу растет: придется задаться вопросом, что такое служащий рыцарь (chevalier servant). Наконец, тот идеал вассальной верности, в котором было нечто христианское и порой римское и который заметен уже в «Наставлении» Дуоды и в теории двух служб, в то время дополняет и иногда перекрывает, даже почти затмевает идеал храбрости. Тем самым после 888 г. каролингская мораль продолжает оказывать свое влияние.

62

Кроме случаев, когда это были пленники самого короля: Рихер. IV, 78. С . 170.