Рылеев

Однако и в этих мемуарах, и в других документах присутствует одна существенная психологическая подробность, о которой уже говорилось выше: с юных лет Рылеева одушевляла страсть к славе. Сослуживец передает его разговор с одним из офицеров роты: «Скажите, пожалуйста, Кондратий Федорович, довольны ли вы своею судьбою, которая, как кажется, лелеет и хранит вас на каждом шагу? Мы завидуем вам! — Что же тут мудреного, когда она так милостива ко мне! Я убежден, что она никогда не перестанет покровительствовать гению, который ведет меня к славной цели!»^{285} Очевидно, в годы послевоенной службы он сумел осознать свой особый путь, который мог привести его к славе.

Впоследствии, в 1823 году, Рылеев напишет, обращаясь к великому князю Александру Николаевичу:

Военных подвигов година Грозою шумной протекла; Твой век иная ждет судьбина, Иные ждут тебя дела. Затмится свод небес лазурных Непроницаемою мглой; Настанет век борений бурных Неправды с правдою святой^{286}.

Отрывок этот отражал собственный опыт поэта: после войны стало ясно, что на военной службе прославиться или даже сделать сколько-нибудь заметную карьеру сложно. Мирное время требовало новых героев, тех, кто будет сражаться за социальную справедливость, во имя «святой правды». Эту истину первыми осознали столичные гвардейцы, бравшие уроки политических наук и создававшие тайные общества. Рылеев же дошел до осознания этой истины своим, особым путем.

Острогожский знакомый Рылеева Александр Никитенко, будущий цензор, литератор и академик, а в конце 1810-х годов «образованный» крепостной графа Шереметева, описывает случайную встречу с ним на книжной ярмарке: «Я с одним из приятелей не преминул заглянуть в лавочку, торговавшую соблазнительным для меня товаром. Там, у прилавка, нас уже опередил молодой офицер. Я взглянул на него и пленился тихим сиянием его темных и в то же время ясных глаз и кротким, задумчивым выражением всего лица. Он потребовал “Дух законов” Монтескье, заплатил деньги и велел принести себе книги на дом. “Я с моим эскадроном не в городе квартирую, — заметил он купцу, — мы стоим довольно далеко. Я приехал сюда на короткое время, всего на несколько часов; прошу вас, не замедлите присылкою книг. Я остановился (следовал адрес). Пусть ваш посланный спросит поручика (мемуарист ошибся — Рылеев имел чин прапорщика. — А. Г., О, К.) Рылеева”»^{287}.

Сослуживцы прапорщика не видели — да и, в силу очень ограниченного круга своих интересов, не могли видеть — происходившей в нем серьезной нравственной работы. Очевидно, именно поэтому они ощущали в нем дерзкого и заносчивого чужака, не понимали его, а зачастую просто смеялись над ним. И, как следует из мемуаров рылеевского сослуживца, прапорщик эту свою отчужденность чувствовал достаточно остро: «А как часто он говаривал нам: “Г[оспода], вы или не в состоянии, или не хотите понять, куда стремятся мои помышления! Умоляю вас, поймите Рылеева! Отечество ожидает от нас общих усилий для блага страны!! Души с благороднейшими чувствами постоянно должны стремиться ко всему новому, лучшему, а не пресмыкаться во тьме. Вы видите, сколько у нас зла на каждом шагу; так будем же стараться уничтожать и переменить на лучшее!”»^{288}.

* * *

За полгода до выхода Рылеева в отставку в роте произошло событие, всколыхнувшее в целом однообразную жизнь артиллеристов. У офицеров произошел резкий конфликт с командиром, подполковником Сухозанетом. Конфликт этот опять-таки был типичным, подобные «истории» происходили после войны едва ли не в каждом подразделении. Заподозрив подполковника в личной корысти, оскорбительной невнимательности, желании обойти по службе кого-нибудь из них или просто желая отомстить, офицеры вполне могли солидарно подать в отставку или прибегнуть к каким-нибудь другим коллективным действиям, вызвать командира на дуэль или просто избить его.

Один из инцидентов, произошедший в Одесском пехотном полку, приводит в мемуарах член тайного общества Николай Басаргин. Офицеры, недовольные жестокостью полкового командира, открыто выступили против него, причем сделали это очень незамысловатым способом: избранный по жребию избил его на дивизионном смотре перед строем. Подобное же происшествие было и в Нарвском драгунском полку^{289}.

В Пензенском пехотном полку поручик Игнатий Ракуза «не отвел на квартиры роту, когда ему было препоручено, а остался самовольно в полковом штабу, и когда майор (батальонный командир. — А. Г., О. К.) Говоров нашел его… то Ракуза, быв пьян, делал грубости и не хотел идти на гауптвахту, и Говоров вынужден был приказать солдатам его вести, которых Ракуза в показаниях своих осмелился назвать шайкою, и, чтобы замарать честь батальонного своего командира, показал, якобы он его в сенях канцелярии и потом на улице бил рукою по лицу, чего свидетелями не доказано». В Полтавском пехотном полку штабс-капитан Дмитрий Грохольский отпускал «дерзкие грубости» в адрес батальонного командира майора Дурново; «история» закончилась банальной дракой между майором и двумя офицерами того же полка, вставшими на сторону штабс-капитана^{290}.

В Новороссийском драгунском полку (кстати, квартировавшем после войны там же, где и артиллерийская рота Сухозанета, — в Воронежской губернии) произошли сразу две подобные истории. Офицеры были недовольны строгостью полкового командира, полковника Евстафия Кавера, и это недовольство чуть не выплеснулось весной 1816 года в вооруженное столкновение между Кавером и одним из младших офицеров. Пять лет спустя офицеры начали травить нового полкового командира, полковника Сергея Зыбина, обвиняя его в излишней строгости с солдатами и неуважении к ним самим. Один за другим офицеры стали подавать рапорты о болезнях и невозможности вследствие их находиться в строю^{291}.

Такова же и знаменитая «норовская история» 1821 года. Капитан лейб-гвардии Егерского полка, член тайного общества Василий Норов, вызвал на дуэль своего бригадного командира великого князя Николая Павловича, будущего императора Николая I. «Я вас в бараний рог согну!» — будто бы крикнул Николай Норову. Это было воспринято не только как личное оскорбление, но и как оскорбление всех офицеров полка. Норов был переведен из гвардии в армию и посажен под арест.

Самой продолжительной была «варшавская история» — она длилась около года. Ее активным участником был член Союза благоденствия Павел Граббе. Офицеры лейб-гвардии Литовского полка, квартировавшего в Варшаве, выступили против произвола, царившего в русских полках в Польше, телесных наказаний и карточной игры, которую «уважали» некоторые ротные командиры. В конфликт был втянут цесаревич Константин Павлович^{292}.

Собственно, в ряду подобных «историй» следует рассматривать и инцидент, случившийся в роте Сухозанета. Изложение обстоятельств инцидента находим в письме Рылеева матери от 10 июня 1818 года: «Должен я еще уведомить Вас, что у нас было случилась в роте весьма неприятная история: Сухозанет, дабы перессорить между собой офицеров, представил младших к повышению чинов. Эти догадались, и все пошли к нему. Те, которых он представил, сказали ему, что они не чувствуют, дабы они сделали для службы что-либо отличное противу своих товарищей, а те, которых он хотел было обойти, сначала довольно учтиво, а наконец, видя, что он не унимается, с неудовольствием доказывали ему, как он несправедлив. Видя же, что и это его не трогает, все офицеры, и представленные, и обойденные, подали к переводу в кирасиры… Федор же Петрович Миллер, находясь в числе обиженных, будучи им весьма дерзко оскорблен, вынужден был поступить с ним как с подлецом. Но, слава Богу, — всё обошлось хорошо. Корпусной начальник артиллерии приезжал нарочно в Белогорье, дабы успокоить господ офицеров и уверить Сухозанета, что он кругом виноват. После сего, хотя он и примирил офицеров с ним, но этот мир не продолжится долго. Ибо все решилися разными дорогами выбраться из роты. Федор Петрович выходит в отставку. Кажется, что и Сухозанет после полученного от него подарка должен оставить службу»^{293}. Рылеев объяснял матери, что сам он к этой истории не имеет ровно никакого отношения, поскольку в момент ее начала отсутствовал в ротной квартире.

Этот же эпизод, но несколько по-иному излагает сослуживец Рылеева по роте — автор воспоминаний. Акценты в его рассказе смещены: виноватым оказывается именно Рылеев, «жестоко отблагодаривший» ротного командира за хорошее отношение к себе: «…прежде старался клеветать его повсюду и довел до того, что той же батареи прапорщик Миллер единственно по наущению Рылеева как однокашника по корпусу должен был принять дуэль на пистолетах, причем Рылеев у Миллера был секундантом. Сухозанет остался невредим, а Миллер был ранен в руку»^{294}.

Никаких иных свидетельств об этой «истории» не сохранилось, а потому сделать однозначные выводы о ее причинах, развитии и участниках нельзя — можно утверждать лишь, что происшествие было замято. Обычно следствиями такого рода инцидентов, особенно окончившихся дуэлью, были арест выступивших против командира офицеров, долгое разбирательство в военном суде, в лучшем случае отставка, а в худшем — разжалование «бунтарей» в солдаты (по итогам одной только «зыбинской истории» в Новороссийском полку 19 офицеров подверглись взысканию, в том числе восемь были разжалованы в рядовые). В отставку неминуемо должен был быть отправлен и командир, не сумевший внушить к себе уважение со стороны собственных подчиненных.