Рыжеволосая девушка

Последние слова он проговорил еле слышно, так как Ливенс уже входил с чаем. Я много раз предлагала, чтобы он передал мне обязанность готовить и разливать чай, но он непременно хотел делать это сам. Он опять не сказал ни слова, когда увидел, что мы с Хюго сидим друг против друга, как две статуи. И чаепитие наше прошло почти без разговоров, уныло и, как мне показалось, тянулось бесконечно долго.

Хюго, — спросила я, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи. — Не довольно ли?

Он уставился в пространство с таким выражением, будто его терзала какая-то тайная боль; я знала, как ему трудно примириться с тем, что у него из-под носа увезли фашистского зверя.

— Довольно, — ответил он. — Верно… Но мне бы так хотелось, чтобы мы смогли хоть о чем-нибудь доложить в штабе! Понимаешь?

Я слишком хорошо это понимала. Я сжала обеими руками лицо Хюго, хоть и обещала себе не допускать более никаких проявлений нежности и симпатии, пока мы не станем по-настоящему свободными, и поцеловала его в переносицу, в мрачно-тревожную морщинку между бровями. И моментально бросилась вверх по лестнице в свою комнатку. Мне было жаль Хюго, но тяжелее всего было сознание, что мы вынуждены отказаться от надежд, которые были теперь явно неосуществимы.

Весь следующий день мы снова порядка ради держались по соседству с клубом, над которым развевался флаг Мюссерта, но Фосландера мы не видели.

К вечеру мы снова поплелись к дому Ливенса, напустив на себя развязный вид отпускников. Когда мы шли вдоль аллеи, где находилось казино немецких офицеров, мне показалось, что перед подъездом скопилось необыкновенно много автомашин. А когда мы пересекли шоссе, мне бросилось в глаза, что здесь тоже гораздо больше, чем обычно, автомашин оккупантов. Даже число пешеходов как будто увеличилось. И все были явно взволнованы, в воздухе носилось что-то необычное, необъяснимое, причем у одних на лицах можно было прочитать тревогу, у других — явное удовлетворение.

— Хюго, — сказала я, схватив и крепко сжав его руку. — Что-то случилось. Это чувствуется даже в воздухе.

Он проворчал, пожимая плечами:

— Что такое может там чувствоваться? Для английской авиации еще слишком рано, а немец больше не осмеливается летать…

— Нет, нет, — возразила я, — совсем не то, ты же знаешь, не это я имела в виду… Что-то происходит, и совершенно необычайное…

Он пожал плечами, и мы вернулись домой. Не успели мы войти, как Ливенс с сияющим лицом вышел нам навстречу. Он широко раскрыл объятия, как будто хотел крепко прижать нас обоих к своему сердцу.

— Друзья мои… Дети… — сказал он, и голос его прервался. — Поздравляю вас… Теперь уж это скоро кончится… Сегодня рано утром англичане высадились на побережье Нормандии… «D-day» [30] — сказали по радио. Это брешь в Атлантическом валу! Даже здешние газеты пишут об этом!

Я опустилась в одно из огромных кожаных кресел. Хюго схватил нашего седого хозяина за плечи и, казалось, собирался хорошенько встряхнуть. Однако он тут же отпустил его и восторженно взмахнул руками.

30

D-day, Doomsday — судный день, конец мира (англ.).

— Что вы говорите? Это вы сами придумали?

Ливенс направился было за газетой.

— Нет, — воскликнул он, — я не придумываю! Немцы отступают! Би-би-си регулярно передает сообщения о том, что наши союзники продвигаются вперед. Немцы, конечно, и сегодня еще утверждают, что они остановили вторжение и тысячами косят англичан. У них что ни слово, то ложь!

Хюго наклонился надо мной. Он поднял меня с кресла, как берут на руки детей. Я удивилась физической силе, неожиданной в этом невысоком человеке, и со смехом оперлась обеими руками о плечи Хюго.

— Ханна! — воскликнул он. — Ты права! Ты оказалась права даже насчет англичан… В Европе — второй фронт!

Второй фронт

Мы читали и перечитывали эти грязные газеты, жалкие под-голоски оккупантов; даже сами нацисты не могли уже замалчивать вторжение. Мы слушали Би-би-си, которое, помимо последних известий, каждый час передавало первое сообщение о прорыве Атлантического вала. Мы словно своими глазами видели, как четыре тысячи судов с замысловатым вооружением переплывали Ла-Манш, направляясь к морскому побережью севернее города Кан; сверху суда были прикрыты своеобразным зонтом — одиннадцатью тысячами самолетов; им следовало перебросить на Атлантический вал союзные войска, которые с боями уже овладели предмостным укреплением, усеянным трупами немцев.

Известие произвело впечатление даже на Хюго. На того самого Хюго, который имел обыкновение с мрачным видом ругать последними словами все, что союзные войска предпринимали на Западе: они-де заставляют русских воевать, а сами ни к чему рук не приложат, они не торопятся, у них свои планы на будущее…

— Раз уж англичане пошли на вторжение, — сказал Хюго, — значит, они уверены, что война долго продолжаться не может! Ну что ж! Лучше поздно, чем никогда.

— Я ведь говорил вам, что нам недолго ждать, — сказал Ливенс. — Вы только отчасти оказались правы… Англичане — люди точные. Они, конечно, тщательно разработали свой план вторжения…

Я поглупела от радости. Пред моим мысленным взором замелькали картины счастливого будущего, которое воплотит мои радужные мечты. И нашим немцам придется скоро удирать отсюда, точно так же как они бегут на Карельском перешейке, в Белоруссии, в Прибалтике. И на нашей улице будут развеваться флаги. И у нас станут наконец судить преступников… Я почувствовала, что слезы подступают у меня к глазам. Ливенс заметил это и в первый и единственный раз опустил руку на мои волосы.

— Ты еще успеешь получить титул магистра юстиции, мое дитя, — сказал он. Затем он вытащил из нагрудного кармана и протянул мне мягкий белый шелковый платочек, ибо ласковый жест старика вызвал у меня целый поток слез… Я подумала о Гарлеме, об отце и матери, о всех товарищах.

— Хюго, — сказала я, сморкаясь и вытирая глаза, точно школьница, — завтра мы идем домой.

Хюго кивнул чуть смущенно и в то же время насмешливо; ему-то хорошо, он мог скрыть свое волнение за глупой мужской ухмылкой.

Ливенс спустился в подвал и вернулся с бутылкой; ее темнозеленый цвет напоминал неподвижную воду лесных прудов, а горлышко было оклеено золотой фольгой. Сдунув пыль с бутылки, он высоко поднял ее вверх. Крепкая витая железная проволока удерживала пробку, похожую на миниатюрную бомбу. Затем наш хозяин поднес бутылку к лампе. Сквозь темную зелень стекла вспыхивали золотисто-желтые искорки.

— Это шампанское, — сказал он, — я хотел сохранить до освобождения нашей страны. Но я не буду ждать. Освобождение не за горами. С кем же, в самом деле, должен я распить этот благородный напиток в такой момент? Я выпью его сейчас с вами!

Он поставил на стол три высоких граненых бокала. На лице у Хюго играла все та же чуть смущенная и насмешливая улыбка, глаза сияли. А у меня снова полились слезы: право, казалось, в этот момент я готова была расчувствоваться от каждого проявления симпатии. Я не узнавала себя. Ведь в этот самый момент радостное событие празднуется во всех оккупированных областях, в сотнях тысяч семейств; я так взволновалась, что с трудом могла взять себя в руки. Да, а может быть, и в сотнях тюрем и лагерей, куда, как мы частенько слышали, новости быстро проникают. Я вздрогнула и нервно рассмеялась, услышав звук выстрела — это ударила в потолок пробка: наш хозяин открыл шампанское. «Салют в честь англичан!..» — подумала я. — Рим они освободили на прошлой неделе, теперь настала очередь Парижа… Моя фантазия снова разыгралась.