«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях

Он бы мог его удерживать еще очень долго. Если же он намерения этого не имел, то зачем же останавливался и дрался в нем? Разве только для того, чтобы разорить город до основания! За это бы его во всяком другом государстве расстреляли. Да и зачем было разорять Смоленск, такой прекрасный город? Он для меня лучше всей Польши; он был всегда русским и останется русским. Императора вашего я люблю, он мне друг, несмотря на войну. Война ничего не значит. Государственные выгоды часто могут разделять и родных братьев. Александр был мне другом и будет».

Потом, помолчав несколько, как будто думая о чем-то, оборотясь ко мне, сказал: «Со всем тем, что я его очень люблю, понять, однако же, никак не могу, какое у него странное пристрастие к иностранцам. Что за страсть окружать себя подобными людьми, каковы, например, Фуль, Армфельдт и т. п., людьми без всякой нравственности, признанными во всей Европе за самых последних людей всех наций? Неужели бы он не мог из столь храброй, приверженной к государю своему нации, какова ваша, выбрать людей достойных, кои, окружив его, доставили бы честь и уважение престолу?»

Мне весьма странно показалось сие рассуждение Наполеона, а потому, поклонясь, сказал я: «Ваше величество, я подданный моего государя и судить о поступках его, а еще менее осуждать поведение его никогда не осмеливаюсь; я солдат и, кроме слепого повиновения власти, ничего другого не знаю». Слова сии, как я мог заметить, не только его не рассердили, но даже, как бы с некоторой лаской, он, дотронувшись слегка рукой до плеча моего, сказал: «О, вы совершенно правы! Я очень далек от того, чтобы порицать ваш образ мыслей; но я сказал только мое мнение, и то потому, что мы теперь с глазу на глаз и это далее не пойдет. Император ваш знает ли вас лично?» – «Надеюсь, – отвечал я, – ибо некогда имел счастье служить в гвардии его». – «Можете ли вы писать к нему?» – «Никак нет, ибо я никогда не осмелюсь утруждать его моими письмами, а особливо в теперешнем моем положении». – «Но если вы не смеете писать к императору, то можете написать к брату вашему, что я теперь скажу?» – «К брату – дело другое: я к нему все могу писать».

«Итак, вы мне сделаете удовольствие, если вы напишете брату вашему, что вот вы теперь видели меня и что я препоручил вам написать к нему, что он мне сделает большое удовольствие, если сам, или через великого князя, или главнокомандующего, как ему лучше покажется, доведет до сведения государя, что я ничего более не желаю, как прекратить миром военные наши действия. Мы уже довольно сожгли пороха, и довольно пролито крови, и когда же нибудь надобно кончить. За что мы деремся? Я против России ничего не имею. О, если бы это были англичане (parlez-moi de cela)!.. Это было бы другое дело! – При сих словах, сжавши кулак, он поднял его вверх. – Но русские мне ничего не сделали. Вы хотите иметь кофе и сахар; ну, очень хорошо, и это все можно будет устроить, так что вы и это иметь будете. Но если у вас думают, что меня легко разбить, то я предлагаю: пусть из генералов ваших, которые более других имеют у вас уважение, как-то: Багратион, Дохтуров, Остерман, брат ваш и прочие (я не говорю о Барклае: он и не стоит того, чтобы об нем говорить), – пусть из них составят военный совет и рассмотрят положение и силы мои и ваши, и если найдут, что на стороне вашей более шансов [17] к выигрышу и что можно легко меня разбить, то пускай назначат, где и когда им угодно будет драться. Я на все готов. Если же они найдут, напротив того, что все шансы в выгоду мою, так, как сие и действительно есть, то зачем же нам по-пустому еще более проливать кровь? Не лучше ли трактовать о мире прежде потери баталии, чем после? Да и какие последствия будут, если сражение вами проиграно будет? Последствия те, что я займу Москву. И какие бы я меры ни принимал к сбережению ее от разорения, никаких достаточно не будет: завоеванная провинция или занятая неприятелем столица похожа на деву, потерявшую честь свою. Что хочешь после делай, но чести возвратить уже невозможно. Я знаю, у вас говорят, что Россия еще не в Москве; но это же самое говорили и австрийцы, когда я шел в Вену, но когда я занял столицу, то совсем другое заговорили; и с вами то же случится. Столица ваша Москва, а не Петербург; Петербург не что иное, как резиденция, настоящая же столица России – Москва».

17

В продолжение разговора Наполеон несколько раз повторял слово шанс (chance), как-то: Les chances de la guerre и проч., по произношению коего, и не быв французом, легко можно было видеть итальянское его происхождение, ибо вместо слова chance он выговаривал Sance, как то обыкновенно делают итальянцы.

Я все сие слушал в молчании; он же, говоря беспрестанно, ходил по комнате взад и вперед. Наконец подошел ко мне и, смотря на меня пристально, сказал: «Вы лифляндец?» – «Нет, я настоящий россиянин». – «Из какой же вы провинции России?» – «Из окрестностей Москвы», – отвечал я. «А-а, вы из Москвы! – сказал он мне каким-то особенным тоном. – Вы из Москвы! Это вы-то, господа московские жители, хотите вести войну со мною?» – «Не думаю, – сказал я, – чтобы московские жители особенно хотели иметь войну с вами, а особливо у себя в земле; но если они делают большие пожертвования, то это для защиты Отечества и угождая тем воле государя своего». – «Меня, право, уверяли, что этой войны хотят московские господа. Но как вы думаете, если бы государь ваш захотел сделать мир со мною, может ли он сие сделать?» – «Кто же оное может ему воспрепятствовать?» – отвечал я. «А Сенат, например?» – «Сенат у нас никакой другой власти не имеет, как только ту, которую угодно государю ему предоставить».

Потом начал он расспрашивать меня, сколько я служил кампаний против неприятеля и где. Про позицию, на которой мы дрались, – видел ли я, и в котором часу, войска корпуса генерала Жюно в левой стороне от нас и, наконец, который пункт, я полагаю, был слабейший позиции нашей? Я отвечал на все его вопросы, на последний сказал, что я более всего боялся за правый фланг наш, ибо левый был прикрыт почти непроходимым болотом; но правый ничем прикрыт не был, кроме небольшой речки, которую можно было везде перейти. «Что же вы делали, – спросил он меня, – в обеспечение ваше?» – «Посылал в ту сторону беспрестанные разъезды, и так как оные, возвращаясь, доносили мне, что неприятеля в той стороне видно не было, то я и оставался покоен». – «Куда вы ходили из-под Смоленска со всею вашею армиею, – спросил он, – и зачем?» – «К Рудне и Каспле, – сказал я. – Намерение главнокомандующего было атаковать вас при этих пунктах». На сие он мне ничего не отвечал.

Возобновя потом опять мне желания свои, чтобы я написал брату все, что он мне говорил, он прибавил, чтобы я также написал в письме моем и то, что главнокомандующий наш весьма дурно делает, что при отступлении своем забирает с собой все земские власти и начальствующих в губерниях и уездах, ибо этим делает больше вреда земле, нежели ему; он же от этого ничего не терпит и никакой нужды в них не имеет. И хотя его уверяли, что он в России пропадет с голоду, но он теперь видит, какое это вздорное было опасение; видит, что в России поля так же хорошо обработаны, как в Германии и во всех других местах, и что мудрено было бы ему пропасть с голоду в такой земле, где все поля покрыты хлебом; сверх этого, он имеет еще с собой подвижной хлебный магазин, из 10 тысяч повозок состоящий, который за ним следует и которого будет всегда достаточно для обеспечения продовольствия его армии [18] .

18

Между прочим разговором император Наполеон несколько раз выхвалял порядок отступления армии нашей, говоря, что, следуя за нами от самых границ наших, он не находил ни одного даже оставленного нами колеса, и даже следов приметно не было отступающей армии.

Продержав меня у себя около часу и откланиваясь, он советовал мне не огорчаться моим положением, ибо плен мой мне бесчестья делать не может. «Таким образом», был взят, сказал он, «берут только тех, которые бывают впереди, но не тех, которые остаются назади». Потом спросил меня, был ли я во Франции. «Нет», – отвечал я. Вопрос сей он мне сделал таким тоном, что я тотчас подумал, что намерение его было туда меня отправить. И в самом деле, только что я вышел от него, принц Невшательский, выйдя почти вслед за мной, сказал, во-первых, что император приказал мне возвратить шпагу и, во-вторых, что как я изъявил желание мое ехать в Кёнигсберг, то он не только позволяет мне туда ехать, но и в Берлин, и далее, и далее, до самой Франции, прибавя к сему: «Если вы сего захотите».

По возвращении моем к себе в комнату через два часа пришел ко мне г[осподин] Ледюк с объявлением, что он прислан от принца Невшательского с тем, что как императору угодно, чтобы я ехал во Францию, то он полагает, что взятых мной у него 1200 франков будет недостаточно для столь дальнего пути; да и, быв уже гораздо далее от России, я не так скоро могу надеяться получать что-либо оттуда, а потому и предлагает мне взять у него еще 4800 франков и дать такую же расписку, как и в первых полученных мной от него деньгах, что я исполнил с большой признательностью. Написав потом письмо брату и переведя оное на французский язык, я пошел к принцу Невшательскому поблагодарить его за все делаемые мне одолжения и, подав ему письмо к брату моему с переводом, сказал, что хотя император Наполеон и приказывал мне в письме моем написать его неудовольствие насчет главнокомандующего нашей армией, но я считаю себя не вправе делать ему подобные объявления, а потому и в письме моем к брату о сем ничего не упоминаю, в чем и принц совершенно согласился со мной.

Я не знаю, получил ли брат письмо мое, ибо вскоре потом оба брата мои, бывшие со мной в одной армии, кончили жизнь на полях Бородинских. Один пал на самом месте сражения, а другой скончался через несколько дней от полученных им ран, в городе Ярославле. Я сам, израненный и едва уцелевший от смерти, должен был оставить Россию, ехать пленным в неприятельскую землю. Четвертый брат наш, бывший в то же время дежурным генералом армии, находившейся под командой адмирала Чичагова, хотя и оставался невредим от неприятеля, но не избежал клеветы и злобы собственных врагов своих: быв удален от командования войск, более десяти лет страдал безвинно под следствием, и когда уже всевозможное ухищрение не могло ничего изыскать к обвинению его, то хотя и был опять определен на службу и продолжал оную до глубокой старости, но не мог уже возвратить ни потерянного времени, ни расстроенного здоровья претерпенными огорчениями.

Да позволено мне будет здесь сказать в удовлетворение семейного честолюбия и в единственное воздаяние за все претерпенные им горести и несчастья, что едва ли где отыщется в военных летописях подобный пример, чтобы четыре родных брата, достигшие уже генеральских чинов, пройдя безвредно все почти дотоле бывшие в России войны в течение с лишком 25 лет, в одно почти время кончили столь несчастливо военное их поприще, оставя в утешение родным своим и ближним только то, что они пали, защищая мужественно Отечество, веру и престол своего законного государя.