С человеком на борту

А в тот вечер 11 апреля 1961 года Юра и Герман были в синих тренировочных костюмах с белой полосой у ворота, похожие на гимнастов, ожидающих своей очереди выступать, разве только что без эмблемы спортивного клуба на груди. Оба они были спокойны, доброжелательны, без видимых признаков возбуждения.

Но моё первое впечатление о безмятежной обстановке полного отдыха, царившей в этом домике, было несколько нарушено хорошо, очень хорошо знакомой мне книгой, лежащей на столе. Это была инструкция и методические указания по пилотированию космического корабля. Как видно, отдых отдыхом, но мысли Гагарина особенно далеко от деталей предстоящего полёта не уходили. Да как оно и могло быть иначе!

Мы несколько минут поговорили о всяких посторонних вещах, и я, пожелав хозяевам домика доброй ночи, ушёл к себе. Вечернее небо над космодромом было чистое и ясное. Тянул несильный ветерок. Все обещало назавтра хорошую погоду.

Назавтра!..

12 апреля 1961 года стартовая позиция с самого утра была полна людей. Как муравьи облепили они фермы обслуживания побелевшей от инея дымящейся ракеты.

На рассвете здесь, на стартовой позиции, состоялось последнее перед пуском заседание Государственной комиссии. Короткие доклады руководителя стартовой службы, метеоролога (оказывается, космос хотя и в меньшей степени, чем наша родная авиация, но тоже не вполне независим от погоды: в случае необходимости применить систему спасения космонавта в момент старта небезразличны сила и направление ветра). Предложение Королева: «Просим комиссию разрешить пуск» — принимается без лишних обсуждений.

Заседание это проходило в длинной темноватой землянке, которую старожилы космодрома именовали несколько странно: «банкобус». Оказывается, на первых пусках, когда этого помещения ещё не существовало, последние предстартовые обсуждения и совещания проводились в старом автобусе. А поскольку он стоял на месте, никого никуда не возил и предназначался для ведения разговоров, иногда довольно длинных (в авиации это называется «держать банк»), то и был — дабы его название полностью соответствовало выполняемым функциям — переименован из автобуса в банкобус.

А работы на ракете, пока заседала комиссия, продолжали идти полным ходом.

Репродукторы громкой трансляции время от времени сообщали: «Готовность — четыре часа», потом «три часа», «два»… До полёта человека в космос оставались уже не годы, не месяцы — часы.

С каждым таким сообщением народу на площадке становилось все меньше. Сделавшие свою часть дела люди уходили с неё, садились в машины и уезжали далеко в степь, в заранее отведённые для них стартовым расписанием места.

Строгий контроль за каждым человеком, находящимся у ракеты в последние предпусковые часы и минуты, дело очень важное. Важное не только из тех соображений, чтобы никто лишний не путался под ногами у работающих, но и ради обеспечения безопасности людей: легко представить себе, что осталось бы от человека, который, зазевавшись, оказался бы на стартовой площадке в момент пуска!

Поэтому на космодроме постепенно отработалась и неуклонно действовала строгая и чёткая система. Каждый, кто, согласно стартовому расписанию, должен был что-то делать у ракеты-носителя и космического корабля в день пуска, учитывался специальными жетонами, перевешиваемыми на контрольных щитах, а люди, которым полагалось присутствовать на площадке на самых последних этапах подготовки к старту, получали специальную нарукавную повязку.

Повязки были разного цвета: красные, синие, белые. Каждому цвету соответствовало своё твёрдое время ухода с площадки. Например, после того как из репродукторов громкоговорящей командной сети раздавалось: «Объявляется часовая готовность!» (это означало, что до старта — один час) — носители повязок, скажем, белого цвета, оставаться на площадке больше не имели права. Любой замешкавшийся незамедлительно выводился, так сказать, под руки непреклонными контролёрами специально на сей предмет существующей команды.

Ракета, фермы обслуживания которой поначалу были полны людей в комбинезонах, постепенно пустела. Пустела и стартовая площадка у её подножия…

Время бежало непривычно быстро. Никто как-то не заметил, как горячее среднеазиатское солнце оказалось уже довольно высоко над горизонтом. Становилось жарко. В Москве сейчас раннее утро, а здесь — печёт!

Когда по программе пуска до приезда на стартовую позицию космонавта оставалось около часа, я оторвался от всего происходящего у ракеты, сел в машину и поехал в МИК, в помещение, где Гагарина и Титова облачали в их космические одеяния.

Приехав туда, я застал Гагарина уже одетым в свой оранжевый скафандр, яркость которого ещё больше подчёркивали высокие белые шнурованные сапоги на толстой (чтобы амортизировать толчок при приземлении на парашюте) подошве и такой же белый герметический шлем. Космонавт полулежал в так называемом технологическом кресле, которое представляло собой точную копию кресла в космическом корабле, включая действующую систему вентиляции скафандра, без которой человек за время между одеванием и посадкой в корабль, конечно, весь изошёл бы потом.

Рядом с Гагариным стояли Евгений Анатольевич Карпов, инструктор-парашютист Николай Константинович Никитин и заместитель ведущего конструктора «Востока» Евгений Александрович Фролов.

В другом конце помещения в таком же кресле полулежал Титов — дублёр должен был пребывать в полной готовности к тому, чтобы в любой момент вступить в дело.

Никитин тихим, подчёркнуто будничным голосом говорил Гагарину, как надлежит при спуске на парашюте уходить скольжением от возможных препятствий, как и куда разворачиваться на лямках, как действовать в момент приземления, — словом, повторял вещи давно известные, да и практически хорошо Гагариным усвоенные.

Для чего он это делал? Я убеждён, что отнюдь не просто так. В этом был точный психологический расчёт: концентрировать внимание космонавта не на предстоящем ему огромном Неизведанном, а на чем-то частном, а главное, уже испытанном и заведомо осуществимом. Отличный педагог был Николай Константинович!

Юра полулежал в кресле внешне спокойный, разве что чуть-чуть бледнее обычного, очень собранный, но полностью сохранивший присущую ему контактность в общении с окружающими: на каждое обращение к себе он реагировал без заторможенности, незамедлительно, однако без лишней суеты. Словом, налицо были все признаки того, что в авиации издавна именуется здоровым волнением смелого человека.

Волнение смелого человека… На первый взгляд, в этих словах может быть усмотрено определённое противоречие: если, мол, человек смелый, значит, ему волноваться вообще не положено, как говорят математики — по определению, а если волнуется — не такой уж, выходит, он смелый. Словом, дважды два — четыре, а Волга впадает… И, надо сознаться, наша журналистика, да и литература внесли свой немалый вклад в формирование этой не очень жизненной, но удобно элементарной концепции («Не знающие что такое страх, гордые соколы ринулись…»).

Тем не менее выражение «волнение смелого человека» — не противоречиво. Оно… оно вроде того, как, скажем, облака хорошей погоды! Такое — тоже на первый взгляд противоречивое — выражение в ходу у синоптиков, моряков, лётчиков. Оно означает: лёгкие пушистые белые облака, которые своим присутствием на небе только подтверждают, что погода не портится, дождя не будет.

Так и умеренное, подконтрольное разуму волнение смелого человека перед трудным, опасным делом тоже свидетельствует, что человек этот — в порядке, что дело своё он сделает как надо, а от естественного в его положении волнения не расслабится, не раскиснет, а, напротив, соберёт все свои внутренние резервы в кулак. Именно в таком состоянии был в то утро Гагарин.