С человеком на борту

Так вот, я прошу читателя на минуту отрешиться от своей психологии гражданского человека, своего возраста, рода занятий, круга интересов и поставить себя на место молодого лётчика, получившего подобное предложение. Предложение, которое, перефразируя известную пословицу, можно сформулировать так: отдать журавля из рук за неизвестно какую птицу в небе. Согласитесь, чтобы принять такое предложение, явно идущее вразрез с обывательским «от добра добра не ищут», нужно было быть сделанным из того же добротного материала, из которого испокон веков изготовлялись мореплаватели, исследователи Арктики, путешественники в дебри диких континентов, экспериментаторы, испытатели, исследователи, наконец, просто лёгкие на подъем — в большом и малом — люди… Может быть даже — с этакой жилкой авантюрности в характере…

И когда уже после полёта Гагарина на корабле «Восток» меня иногда спрашивали: «Ну а что он там, в сущности, делал? Автоматика его в космос вытащила, по орбите провезла и обратно на землю спустила. В чем же его-то заслуга?» — я, прежде чем говорить о функциях контроля всей этой хитрой автоматики, непрерывно — от старта до посадки — осуществляемых космонавтом, о выполненных им наблюдениях, наконец, об отработанном и оттренированном умении в случае необходимости отключить автоматику и использовать ручное управление спуском, прежде чем говорить все это, начинал с ответа на последний вопрос: «В чем его заслуга? Хотя бы в том, что он сел в этот корабль! Оно ведь было в первый раз».

История человечества свидетельствует, что всегда, когда какое-то новое большое дело требовало смелых, решительных людей, готовых ради этого дела бросить ровную дорогу житейской налаженности, такие люди обязательно находились. Когда, читая старые книги, да и просто вспоминая многих живших на земле замечательных людей, снова и снова убеждаешься в этом, всякий раз ощущаешь прилив внутреннего удовлетворения: приятно лишний раз убедиться в том, что не так-то уж несовершенно наше человечество!

Но ещё теплее делается на душе, когда посчастливится увидеть это воочию, самому, — хотя бы на конкретном примере этих подтянутых старших лейтенантов и капитанов, явно не отягощённых сознанием историчности предстоящей им роли.

Начать с того, что они оказались очень разными. А когда видишь выраженную индивидуальность человеческой личности, индивидуальность, которую не смогла преодолеть одинаковость едва ли не всех выпавших в жизни на их долю внешних воздействий, это всегда привлекает внимание.

Тут я чуть было не начал писать об обаянии Гагарина, интеллигентности Титова, сдержанной положительности Николаева, весёлой общительности Поповича, тонкой ироничности Быковского… Чуть было не начал, но удержался. И не потому удержался, что сказанное было бы неправдой. Нет, Гагарин и вправду был обаятелен, так как вправду интеллигентен Титов, сдержанно положителен Николаев, весело общителен Попович, ироничен Быковский. Но каждое из этих свойств — лишь верхнее, самое видное, бросающееся в глаза если не с первого взгляда, то, так сказать, в первом туре знакомства с человеком. А дальше открывается многое другое, пусть не отменяющее обнаруженного ранее, но настолько дополняющее и развивающее его, что делается ясно: одним штрихом, одной краской такого человека не опишешь!

Личному знакомству с космонавтами кроме соприкосновения с ними, так сказать, прямо по службе очень способствовало общение в неслужебной обстановке. Когда я, закончив рабочий день на тренажёре, отправлялся в Москву, не раз то один, то другой из них спрашивал, не помешает ли он, если подъедет со мной на машине.

Очень запомнились мне эти поездки. Час езды — час беседы. Беседы, во время которой мои спутники раскрывались часто с весьма неожиданной стороны. Один будущий космонавт, например, на занятиях неизменно собранный, активный, заинтересованный, переживал, оказывается, как раз в те дни тяжёлую личную драму: смерть новорождённого ребёнка. Тут-то я понял, что слова о волевых качествах этого человека, написанные в его характеристике, отнюдь не пустые слова…

Интересно было отношение космонавтов к своей будущей космической карьере, в частности в сравнении с лётной деятельностью.

Один из них, Григорий Нелюбов, сидя у меня в машине, по дороге в Москву как-то сказал:

— Слетать бы в космос разок, а потом назад, на свой «МиГ-девятнадцатый»…

— Почему, Гриша? — удивился я. — На «девятнадцатых» тысячи лётчиков летают, а тут ведь дело уникальное!

— Я понимаю. Потому и хочу слетать. Но в самолёте все в своих руках. Сам себе хозяин…

Тогда я ничего не возразил. Хотя, в общем, уже мог предполагать, что степень влияния космонавта на полет его корабля по мере совершенствования космической техники и усложнения выполняемых ею задач будет возрастать.

А потом продолжить разговор не удалось. Судьба моего собеседника сложилась невесело. Много лет спустя его товарищ по отряду космонавтов Г. Шонин в своей книге «Самые первые» так написал о нем: «Не слетал в космос и „флотский парень“ Григорий… Гриша легко сходился с людьми, быстро завоёвывал их симпатии. Казалось, удача не обходила его стороной. И действительно, вначале все для него складывалось наилучшим образом: его назначили вторым дублёром Гагарина. Но, очевидно, не зря бытует пословица: „Знал бы, где упасть, подстелил бы соломки“. Для нас всех и для самого Григория было большой неожиданностью, когда ему и ещё нескольким ребятам пришлось расстаться с отрядом. Режим и труда, и отдыха космонавтов был суров. Не менее суровы были наказания за малейшие отклонения от этого режима. Мы тяжело переживали их уход. И не только потому, что это были хорошие парни, наши друзья. На их примере мы увидели, что жизнь — борьба и никаких скидок или снисхождения никому не будет».

Да уж, чего-чего, а снисхождения к Нелюбову проявлено не было. Нарушение дисциплины, в котором он был, вне всякого сомнения, повинен, повлекло за собой предельно жёсткую, я бы даже сказал — жестокую меру наказания: отчисление из отряда космонавтов, хотя воинские уставы дают, как известно, в руки начальников достаточно широкий спектр мер взыскания для воздействия на провинившихся подчинённых. Мне — как тогда, так и теперь — представляется, что сохранить такого одарённого человека, как Нелюбов, в отряде первых космонавтов — стоило… А дальше его жизнь пошла, что называется, под откос. Откомандированный назад в строевую часть, он не выдержал — стал прикладываться к бутылке и вскоре погиб, попав под поезд.

Сравнение же работы космонавта с работой лётчика, правда с несколько иных позиций, сделал снова, много лет спустя, другой космонавт — Георгий Гречко. В беседе с писателем и журналистом Ярославом Головановым [1] он сказал: «А знаешь, если бы начинать жизнь сначала, я бы не пошёл в космонавты. Я бы пошёл в лётчики-испытатели. Там летают каждый день, и для оценки человека есть самый главный критерий: дело». Так что на сей счёт существуют разные точки зрения. И, наверное, имеют на то право…

1

В этой книге я буду ещё не раз ссылаться на собственные высказывания космонавтов, учёных, конструкторов, сделанные ими в беседах с писателями и журналистами Ю. Апенченко, Е. Велтистовым, Я. Головановым, В. Губаревым, Н. Маром, Г. Остроумовым, В. Песковым, А. Покровским, А. Тарасовым и их коллегами. Ссылаться с глубокой признательностью, потому что хотя сами эти высказывания по праву принадлежат их авторам — деятелям космонавтики, но давно известно, что содержательный, глубокий, умный ответ получается чаще всего как реакция на содержательный, глубокий, умно поставленный вопрос.

На личности космонавта как бы фокусировались все гражданские чувства, вызванные первыми в истории космическими полётами (кстати, и Гагарин, и Титов, и другие космонавты не упускали случая во всеуслышание подчеркнуть это обстоятельство и заявить, что считают его несправедливым).

Правда, в дальнейшем определённая трансформация воззрений общества на космические полёты не могла не произойти в связи с тем, что полёты эти стали исчисляться десятками — исчез эффект уникальности события. А силу этого эффекта понимает каждый, понимали, кстати, и первые космонавты. Когда после торжественной встречи Гагарина на Красной площади, во время приёма в Кремле, я сказал Титову: «Ну, Гера, теперь скоро мы увидим ваш портрет на Историческом музее и послушаем ваше слово с Мавзолея», — он ответил: «Что вы, Марк Лазаревич. Такое два раза не повторяется».

Но в том, что касалось встречи его самого, космонавт-2 ошибся. Его встречали почти так же радостно и торжественно, как Гагарина. Был и проезд в открытой машине из Внукова в Москву, и огромный портрет на Историческом музее, и митинг на Красной площади, и кремлёвский приём — все было. А главное, была соответствующая общественная атмосфера, была всеобщая убеждённость, что именно так и нужно встретить второго советского космонавта. Мне кажется, что полет Титова как-то дополнительно осветил полет Гагарина — утвердил его закономерность, неслучайность, в то же время почти не затронув его уникальности!