С чистого листа

Тощий парнишка с оттопыренными ушами сидит за кухонным столом и пьет молоко из бокала для виски – родители держат их в баре. Хотя он совсем еще малыш, его поза наводит меня на мысли о старике, знававшем лучшие времена. Сумка его лежит на столе.

Я беру стакан, наливаю себе сока и спрашиваю:

– Здесь не занято?

Он пододвигает мне ногой стул, и я сажусь, протягиваю свой стакан в его сторону, мы чокаемся и молча пьем. Я слышу, как в коридоре тикают старинные напольные часы. Мы оказались дома первыми.

Наконец Дасти спрашивает:

– А почему люди такие вредные?

Сначала я думаю, что он знает о моем разговоре с отцом или обо мне, о том, каков я и как веду себя в школе, но потом мой взгляд падает на сумку, на которой красуется крупно выведенное черным маркером одно из самых грязных ругательств. Ручка разрезана пополам.

Я снова гляжу на младшего брата.

– Люди бывают вредными по многим причинам. Иногда они вредные просто от природы. Иногда им кто-то делает какую-то гадость, и они, даже сами этого не понимая, перенимают всю эту вредность, выходят в большой мир и так же вредничают по отношению к другим. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Это такая «вредность-самозащита». – О ней я очень много знаю. – А кто тебе сделал гадость?

Дасти поднимает руку и трясет головой, как бы говоря: нет, в подробности вдаваться не будем.

– А почему, когда кто-то боится, он делает гадости?

– Потому что, может быть, кому-то не нравится, кто он такой, но есть другой парень, который точно знает, кто он такой, и кажется чертовски бесстрашным. – Я гляжу на сумку. – Ну, это может оказаться страшным, и хотя и не должно, но все это может заставить первого парня думать о себе еще хуже.

– Даже если другой парень не пытается сделать кому-то хуже, он просто остается собой?

– Вот именно.

– Ну и гадость.

– Я могу что-нибудь сделать?

– Просто не будь вредным.

– Не могу ничего обещать, разве что по отношению к тебе, братишка, я никогда не буду вредным.

Мы пьем, как двое старых товарищей, и чуть позже я говорю:

– Знаешь, я ведь могу починить тебе сумку. Или смастерю новую. Прочную, как танк.

Он пожимает плечами.

– Да я и без нее обойдусь.

Произносит он это таким тоном, что мне хочется купить ему все сумки на свете или из чувства солидарности самому начать носить такую же.

– А что, если я смастерю тебе что-нибудь еще, а? Что тебе всегда хотелось. Не стесняйся. Самое заветное желание.

– Робота «Лего».

– Который сможет делать за тебя уроки?

Он качает головой.

– Не-а, с этим я уже разобрался.

Я откидываюсь на спинку стула и потираю подбородок, словно напряженно размышляю.

– Ладно, тебе, наверное, хочется такого, который выполнял бы твою работу по дому.

– Не-а.

– Может, тогда беспилотник?

– Я хочу такого, который мог бы стать моим другом.

Эти слова действуют как удар под дых. Я едва не теряюсь, но вместо этого киваю, снова потираю подбородок и допиваю сок.

– Считай, что все сделано.

Либби

После ужина мы с папой сидим на диване, и я показываю ему самое свежее видео «Девчат», снятое две недели назад на фестивале в Индианаполисе. Блестки на платьях сверкают, огни стадиона сияют, зрители в восторге. Все эти краски. Вся эта жизнь. Не уверена, что кто-то еще на земле ценит это так же, как я.

– Ты уверена в своем решении? – спрашивает он меня.

– Нет. Но на кастинг в любом случае пойду. Ты не можешь от всего меня защищать. Если я провалюсь, значит, провалюсь, но по крайней мере попытаюсь.

Я подаю ему заявление, он пробегает его глазами, тянется за лежащей на журнальном столике ручкой и ставит свою подпись. Протягивая мне заявление, он произносит:

– Знаешь, отпускать тебя снова в большой мир куда тяжелее, чем я думал.

Джек

Я в подвале, похожем на покоробленную версию мастерской Санта-Клауса, захламленную машинками, грузовичками, игрушками Мистер Картошка, детскими рациями и прочими приспособлениями для игр. Кроме выброшенных игрушек тут есть и другие вещицы: запчасти от автомобилей и мотоциклов, всякие моторы, детали от газонокосилок и бытовой техники. Все, из чего я могу сделать что-то еще. Некоторые проекты завершены, но большинство работ находятся в процессе – повсюду разбросаны детали. Именно здесь я разбираю всякие штуки и снова собираю их в новые и изумительные поделки. Так, как я хотел бы переделать себя.

Звонит телефон – это Кам.

– Я добежал до самого Сентервила, брат.

Я смеюсь бравым и мужественным смехом.

– Эта убогая деваха напугала тебя?

– Заткнись. Она бежала так быстро, что прямо жуть.

– Все нормально? Тебе нужно об этом поговорить? – отвечаю я голосом матери Кама, когда та разговаривает с его младшей сестрой, которая постоянно плачет и с размаху хлопает дверьми.

– Вот оно, старик. Золотое кольцо.

– Чего-чего?

– Она. Она и есть приз. Или по крайней мере цель. Кто сможет продержаться на той девахе, тот и выигрывает.

– Что выигрывает-то?

Но я уже знаю, что он мне скажет.

– Родео на толстухе.

Стены мастерской словно смыкаются вокруг меня.

– Масс?

– Видишь ли, я не очень проникся этой игрой.

– Что значит – не очень проникся?

То и значит, что мне не хочется продолжать этот разговор, потому что не нравится, какой оборот он принимает.

– Какая-то это тупая и бездарная игра. В том смысле, старик, что ее придумал Сет.

Когда сомневаешься, всегда вали все на Сета.

– Он ее не придумывал, а рассказал нам о ней. Это совершенно разное. К тому же она жутко прикольная. Да что с тобой такое? Эта деваха чуть меня не задавила.

– Сет – законченный идиот.

Я снова валю все на него, пытаясь придумать способ это прекратить, прежде чем подобные игры закончатся унижением всех полных девчонок в школе. Они этого не заслуживают. Девчонка, которая перемахнула через забор, как газель, и погналась за Камом по улице, тоже этого не заслуживает. Я продолжаю: