С двух берегов
Шрифт:
— А вот представьте себе, — с вызовом повторил он, — не тянет! Ни березки с елочками, ни речушки с церквушками — не тянут и все! Делайте со мной что хотите.
— Ясно, — сказал я, хотя и не поверил ему, а почему он врет, понять не мог. — Задам в таком случае другой вопрос. То, что в этой войне побеждает русское оружие, а не германское, вам тоже все равно?
Лютов вскочил, хотел даже грудь выпятить для внушительности, но не вышло — весь как-то скособочился, затрясся над столом.
— Я, господин комендант, в полной вашей власти. Можете расстрелять. Сам пошел к Лавру Корнилову. Сам!
Он стал дрожащими руками расстегивать свою белую рубашку, словно готовясь открыть грудь для пуль, и понес такую несуразицу, что уже никакого смысла в его словах я уловить не мог. Лицо его исказилось, потекли слезы, вид стал совсем отвратный.
— Приказываю вам немедленно прекратить истерику, господин штабс-капитан! — сказал я как мог громко и решительно. — Сейчас же приведите себя в порядок и уходите. Вы мне не нужны.
Что-то бормоча и всхлипывая, Лютов вышел из кабинета. Я и сам не знал, прогнал ли я его совсем или на сегодня. Уж очень он стал мне противен. «Черт с ним! Обойдусь», — решил я про себя. Но в то же время соображал, что лучше иметь дело с психованным, но искренним человеком, чем с подхалимом, скрывающим свои мысли. «Придет — придет, а посылать за ним не буду…»
Вместо него утром следующего дня пришла Люба. Как всегда, когда нужно было за кого-нибудь просить, вид у нее был виноватый.
— Вы этого дедушку простите, Сергей Иваныч, — вкрадчиво сказала она.
— Какого еще дедушку?
— Ну, нашего, Андрей Андреича.
— Какой он тебе дедушка? Старый белогвардеец. Он, может, твоего настоящего дедушку шомполами лупцевал. А ты — «дедушка».
— Так это когда было, — протянула Люба, как будто я вспомнил татарское нашествие. — Больной же, одинокий. Никого у него. Легко ли, всю жизнь на чужой земле, у чужих людей.
— Сам он такой жизни захотел, И не приставай ко мне с пустяками.
— Жалко же, Сергей Иваныч. И есть ему нечего. Как он у нас работать стал, его хозяин совсем не кормит. Что ж ему, с голоду помирать?
Люба вообще не признавала никакой логики и считала главным не то, что вытекало из разумного разговора, а то, что было у нее на сердце.
— Можешь накормить.
— Так не идет же. Я ему звонила, звала завтракать, а он говорит, что вы его уволили, а милостыни ему не нужно.
— Что ты от меня хочешь?
— Я ему скажу, чтобы на работу вышел, что вы справлялись, почему не идет. Ладно?
— О том, что я справлялся, не ври. А так… пусть выходит.
— Вот спасибо, Сергей Иваныч! Он старательный, с образованием, — проговорила она, уходя, чтобы укрепить меня в принятом решении.
Лютов опять уселся за своим столиком, оба мы сделали вид, что ничего между нами не было.
16
Вокруг опустевшего здания бывшей лаборатории заварилась склока. Первой нашла ему применение Люба.
— Сергей Иваныч, — завела она певучим голоском, — гляжу я на здешних ребят, и до чего же мне их жалко.
Ей всегда было кого-нибудь жалко, поэтому я
не очень удивился. Разговор происходил за столом, ели мы что-то вкусное, и первая мысль пришла, что ребятам не хватает еды.— Молока мало?
— Играть им негде. Ни детских садов, ни школ, бегают по улицам как неприкаянные.
— Это, Любаша, не комендантское дело — детишек забавлять. У них родители есть. И школы скоро откроются.
— Почему это не комендантское? Очень даже комендантское.
— Собирайся, пойдем по дворам. Я буду на барабане играть, ты «барыню» спляшешь.
— Вам все шутки, а я о деле говорю. Давайте, Сергей Иваныч, дом устроим… Ну, вроде наших, пионерских. Кружки заведем… Драгичка Павловичева и вправду плясать умеет, ребят учить будет. И баянист есть, очень парень ходовой. Игрушек наберем, книжек с картинками… Вот им весело будет, Сергей Иваныч! Верно ведь?
— Где же мы такую карусель устроим? В комендатуре?
— А я присмотрела. Тот самый, где химики работали. Его если почистить, прибрать — очень даже подходящим будет. Места там — на сто кружков хватит!
Я не знал, что и ответить. Сама идея была как будто и не вредной. Но в том, что организация таких домов входит в мои обязанности, я сомневался. Ответил неопределенно:
— Нужно с Дюришем поговорить, он в городе хозяин.
— А чего с ним, пузатым, разговаривать? Скажите: «Так надо!» — и весь разговор.
— Зря тебя, Любаша, комендантом не назначили, промашку допустили. Ты бы тут быстренько коммунизм навела.
— А ну вас! Я о деле. Вам ребят ни столечко не жалко.
Пока я не пообещал серьезно обсудить ее предложение, она на разные лады пела одно и то же.
А на другой день об этом же здании заговорил сам Дюриш. Этот взял быка за рога:
— Я, Сергей, хотел с тобой проконсультироваться. Вопрос вообще-то несложный… Лаборатория, которую немцы бросили, трофей Красной Армии. Но я думаю, что это не относится к самому помещению, к стенам и потолкам. Их-то вы разбирать не собираетесь?
— До этого не додумались.
— Поэтому, я надеюсь, ты не будешь возражать против того, чтобы я взял его в бессрочную аренду?
— Если оно городу нужно, как же могу возражать?
— В данном случае я говорю не только о городе, но и о своей личной заинтересованности.
В кабинет вошел Стефан, пользовавшийся правом входить когда угодно, спросил глазами, не помешал ли, я показал на кресло и переспросил Дюриша:
— Прости, Яромир, что-то до меня не доходит. О какой личной заинтересованности идет речь? Для чего тебе это помещение?
— При нацистах, Сергей, нас, патриотов, всяко ущемляли, не давали нам никакой возможности расширять дела. Тебе это хорошо известно. Я давно мечтаю дать Содлаку большую современную булочную с кондитерским отделением. Моя пекарня в таком плохом помещении, что стыдно. А если перестроить пустующее здание — это, конечно, будет недешево стоить, но получится великолепное предприятие.
— Нет! — сказал Стефан.
Дюриш изумленно посмотрел на него, потом на меня, словно спрашивая, кто тут хозяин. Мне тоже не понравился категорический тон Стефана, но его громкое «нет» перекликнулось с моим внутренним, и я не очень сердито сказал ему: