С двух берегов
Шрифт:
— Давай, Яромир, я тебя обниму.
Он долго не выпускал меня из объятий, орошая мою гимнастерку обильными слезами.
Ноябрь 1965 г.
…Ты не раз упрекал меня в неумении подбирать людей. Наверно, себя ты считал мастером по этой части и, судя по твоим заметкам, до сих пор гордишься искусной расстановкой сил в Содлаке. Не обольщайся, друг, тебя ждут разочарования.
Господина Пуля я все-таки нашел. Нашел бы еще раньше, если бы искал не в архивах, а заглянул в обыкновенные телефонные справочники. Посредническая фирма «Пуль и Корн» процветает в наши дни не хуже, чем при Третьем рейхе. Знакомый Францу журналист, обслуживающий биржу и финансовые круги, за недорогой подарок получил у архивариуса фирмы фотокопии отнюдь не
Первое письмо, адресованное мукомольным предприятием Яромира Дюриша фирме «Пуль и Корн», связанной с интендантством вермахта, датировано 19 июля 1943 года.
«Настоящим извещаю Вас, что в связи с возникшей необходимостью капитального ремонта вальцевых станков и рассевов, преждевременно износившихся в результате интенсивной эксплуатации на протяжении последних лет, я вынужден отказаться от Ваших заказов, принятых мной к исполнению согласно договорам от 10.II, 23.IV и 18.V 1943 года.
Принимая на себя все убытки, связанные с аннулированием вышеперечисленных заказов, я надеюсь на возобновление контрактов с Вашей уважаемой фирмой, как только представится возможность осуществить ремонт станочного парка, преодолев трудности военного времени. Всегда готовый к услугам Яромир Дюриш».
Запомни: 19 июля Дюриш предупреждает, что он не сможет выполнить заказы интендантского управления вермахта. Причина объективна и убедительна. Ее трудно было поставить под сомнение. Если уж предприниматель, известный как один из самых исполнительных поставщиков, решается на такой шаг, связанный с большими материальными потерями, значит, действительно положение у него безвыходное. Никто не стал бы проверять обоснованность закрытия мельницы. Оборудование было бы демонтировано, и ни одна ищейка не могла бы подкопаться.
Но уже через два дня господин Пуль получает второе письмо, написанное от руки, без исходящего номера, никак не рассчитанное на архивное хранение.
«Дорогой господин Пуль! В дополнение к официальному письму, направленному Вам 19.VII, спешу выразить свое глубокое огорчение его содержанием. Необходимость досрочного ремонта, не предусмотренного существующими нормами технической эксплуатации, обрушилась на меня как большое несчастье. Не говоря уже о значительных убытках, грозящих поставить меня в крайне трудное положение, я особенно скорблю о той утрате доверия в Ваших глазах, которую может потерпеть мое предприятие, всегда добросовестно выполнявшее все Ваши заказы. Не скрою от Вас свои опасения, что причиной предполагаемой остановки производства, намеченной на следующий вторник, могла явиться недостаточная квалификация моего технического персонала, в частности инженера Йозефа Домановича и мастера Петера Зупана. Я ни в чем не обвиняю указанных лиц и не хочу бросить тень на их лояльность, но считаю возможной отсрочку капитального ремонта при условии немедленной помощи со стороны немецких специалистов. Примите мои заверения в постоянной готовности быть Вам полезным. Дюриш».
Когда я читал и перечитывал этот документ, мне вспомнился давний разговор со Степаном в один из тихих вечеров между боями. Я ему сказал: «Тебя, Степан, славянство никогда не забудет. От отца к сыну, от сына к внуку перейдет память о тебе».
Он рассмеялся и спросил: «За что мне такая честь?» — «Заслужил, — говорю. — От кого нам спасенье идет? От кого мы свободу получили? От русских. А ты из них первый, кто в наших краях свою кровь пролил. Каждый день за славян жизнью рискуешь».
Он перестал смеяться и медленно, чтобы я все понял и запомнил, сказал: «Я воюю за всех пролетариев на свете, Стефан. За славянских буржуев я не только крови, но и капли пота не пролил бы». — «Как же это, — удивился я, — и за немцев воюешь?» — «И за них», — твердо ответил он. «За тех, — переспрашиваю, — кто танки и самолеты строит, кто в наших женщин стреляет, кто Гитлеру поклоняется?» — «Пока идет война, — сказал он, — у нас нет времени и возможности разбираться, кто в нас стреляет, обманутый пролетарий или бандит, наше дело его уничтожить. И те, кто нас поддерживает, — не все одинаковы. Почему они с нами, какую выгоду ищут, какой задней мыслью себя тешат, нам все равно. Помогают, и спасибо. Но все это временно. Мы боремся за будущее, Стефан,
за счастье всех, кого обделили на земле. А это борьба надолго… Кончится война с фашизмом, наступит мир, и каждый из наших врагов и союзников займет место по ту сторону баррикад, куда толкнут его классовые интересы. И тогда прозревший немецкий пролетарий станет тебе ближе, чем твои же богачи из славян, которые помогают нам сейчас».Это был урок диалектики, в котором я очень нуждался, но понял его много позже. Теперь я держал в руках письмо «своего» богача, патриота, помогавшего партизанам со слезами на глазах встречавшего тебя в Содлаке. Письмо жгло мне руки. Оно было написано задолго до конца войны.
Дюриш, увидев угрозу своим доходам, угрозу «утраты доверия» со стороны фашистского вермахта, забыл обо всем, не только о патриотизме, но и о простой человечности. Он-то прекрасно знал, что Йозеф отличный инженер, не нуждающийся в помощи «немецких специалистов». Все эти иезуитские оговорки — «я ни в чем не обвиняю», «не хочу бросать тень» — не рассчитаны даже на дураков. Он понимал, что выдает подлинных патриотов на расправу гестапо. Понимал! Может быть, даже боролся со своей совестью, но ничего поделать не мог со своим страхом перед убытками.
Этим письмом Йозеф был обречен. И Лида. И дети. У фирмы «Пуль и Корн» были широкие связи. Ей не раз приходилось бороться с саботажниками, срывавшими поставки интендантскому управлению. Она знала, что нужно делать.
Прошло меньше месяца после второго письма, и в папку с перепиской было подшито третье послание Яромира Дюриша.
«Дорогой господин Пуль! Благодарю Вас за поздравление по случаю предотвращения акта саботажа на моем предприятии. С помощью рекомендованных Вами специалистов размольное отделение приведено в образцовое состояние. Все возобновленные заказы будут выполнены в срок.
Одновременно хочу поделиться с Вами своими личными переживаниями. Вскрытие злоумышленной деятельности группы заговорщиков явилось для меня огорчительной неожиданностью, от которой я не могу оправиться. Мне очень прискорбно, что среди арестованных имеются лица, которым я безусловно доверял и в виновность которых не могу поверить.
Это не значит, что я сомневаюсь в правомерности и справедливости действий органов безопасности. Но, как Вам известно, при подобных акциях нередко, наряду с антигосударственными элементами, в круг подозреваемых вовлекаются субъективно лояльные люди, ставшие невольным орудием в чужих руках. Одним из таких лиц я мог бы назвать обер-мастера Петра Гловашку, без доверительных бесед с которым у меня не возникли бы сомнения в целесообразности предполагавшегося «ремонта». Очень прошу использовать Ваш авторитет в соответствующих кругах для помощи этому человеку, отцу многодетной семьи.
Известную долю ответственности за случившееся несу и я, как руководитель предприятия, хотя Вам хорошо известна безупречность моих отношений с немецкой администрацией. Я готов разделить тяжелую участь моих служащих. Если бы органы безопасности нашли нужным подвергнуть меня временной изоляции, я считал бы такую меру заслуженным наказанием. Это было бы для меня уроком на будущее и в то же время очистило бы меня в глазах моих сограждан от возможных подозрений в измене превратно понимаемому патриотическому долгу. Излишне объяснять Вам, насколько такие подозрения могут затруднить работу моего предприятия. Надеюсь, Вы правильно поймете мое беспокойство и отнесетесь к этому письму с обычной для Вас доброжелательностью. Что касается очередного взноса в фонд К., то я во втором полугодии увеличиваю его на 50% в знак моего личного к Вам глубочайшего почтения. Я. Д.»
Если разложить это письмо на составные элементы, то рядом с подлостью пришлось бы вписать и хитрость, и лицемерие, и страх. Он, конечно, очень испугался, господин Дюриш, когда началась волна арестов. Он не боялся показаний Йозефа или Зупана о готовившемся саботаже. Даже если бы у кого-нибудь из них и вынудили признание, что хозяин был в курсе дела, это никак не скомпрометировало бы его перед гестапо: ведь только благодаря ему узнали и немцы. Он боялся другого. Йозеф мог передать друзьям, что единственный человек, знавший о плане саботажа и оставшийся на свободе, был Дюриш. Из этого факта «сограждане» сделали бы вполне логичные выводы, о которых он и писал Пулю. Вот почему он и ходатайствовал о Гловашке, которого все знали как честного и верного человека. Выйти из тюрьмы вдвоем с ничем не запятнанным Гловашкой было куда пристойней.