С «Джу» через Тихий океан

Не помню, чтобы меня специально воспитывали. Но влияние отца было огромным. Я любил его и восхищался им. Для меня он был непререкаемым авторитетом. Больше всего поражало его знание множества незнакомых мне слов. Отец же повторял, что, как бы ни был человек начитан, сколько бы ни знал иностранных языков, он должен говорить на своем родном языке. А тот, кто то и дело щеголяет иностранными словечками, – человек поверхностный, недалекий.

С малых лет отец называл меня юнаком, храбрецом. И я старался быть смелым. Один-единственный раз он ударил меня – газетой, и я не разговаривал с ним несколько месяцев. Не помню, кто из нас был прав тогда – отец или я, но тот удар воспринял как посягательство на свободу личности.

Деньги в семье были общие. Каждый из нас знал, где они лежат, и мог их брать. И может быть, потому, что отец был невероятно щедрым, не считал левы, не был жадным к деньгам, мы знали меру и брали лишь столько, сколько было необходимо. Если ко всему этому добавить, что отец был совершенно непрактичным, то его образ будет довольно полным.

Я был озорной и буйный мальчишка. Вопреки вечным разговорам о невероятной перегрузке школьников мне удавалось жить вольготно. Я никогда не учил уроков дома, а домашние задания выполнял на уроках: на первом готовился ко второму, на втором – к третьему и т. д. Когда преподаватель объяснял новый материал, я внимательно слушал, и этого мне было достаточно. Эта простая система давала мне много свободного времени, хватало и на учение, и на озорство. Учителя не вызывали уважения. Меня возмущало, что они на уроках лишь пересказывают написанное в учебниках.

Вскоре после того, как я окончил экономический институт, отец умер. И хотя мы давно знали, что дни его сочтены, никогда в жизни я не испытывал такой душевной пустоты, как после его смерти.

Любимейший ветер

С ветром нам повезло. Дует северо-восточный пассат. С ним спокойно доберемся до широты Маркизских островов. Если этот чудесный пассат еще немного продержится, то Хива-Оа и Фату-Хива будут, как говорится, у нас в кармане. Впервые океан с нами такой добрый и ласковый. Джу утверждает, что мы за все должны быть ему благодарны. Я кощунствую, но считаю, что его доброта – это награда за нашу выдержку.

И снова следы «человеческой деятельности». По традиции – белый нейлоновый пакет. Пластмасса явно самая выносливая. Нет бумаги, нет досок, нет бутылок. Откуда же этот пакет и как долго носит его течение?

Нас окружил косяк рыбы. Сопровождают его три акулы. На сей раз не наши старые знакомые людоедки, а колючие акулы (катраны). Каждая длиной около 1,2 метра. Они неотступно следуют за косяком. Когда проголодаются, берут рыбу, как овощ в огороде.

Джу

Много ли это – 50 дней?

Сегодня сделали первые приготовления к высадке на сушу. Дончо достал резиновую лодку, на которой доплывем до берега, после того, как бросим якорь в заливе Хива-Оа. Мне доставляет истинное удовольствие смотреть на лодку. Приготовили также 3–4 пластмассовых канистры, чтобы запастись питьевой водой.

Я переложила кинопленки в сухой контейнер: тот, в котором они хранились, отсырел. Может быть, потому, что я, перед тем как уложить в него киноматериалы, помыла его морской водой и, сколько потом его ни вытирала, он так и остался влажным. Только бы не попортились пленки. Одна кинокамера не работала уже в Лиме. Отказал лентопротяжный механизм. Не сломался ли он в пути из Болгарии в Перу? В то время лодку водой не заливало, не говоря уж о ящике с киноаппаратами. Только бы с другой камерой ничего не стряслось! Когда океан совсем успокоится, отплывем немного на резиновой лодке и снимем «Джу» на кинопленку. А пока что дует приличный ветер. Не очень сильный, но «наш», попутный.

Видимо, я переборщила со сном, потому что Дончо открыто посмеивается. Похоже, без меня скучает. Заверяет, что у меня две вахты: 12 часов – на румпеле, 12 часов – сон.

Достала заветную шкатулку со своими «сокровищами», которые пополнила новыми. Если не успею сегодня, завтра обязательно приведу их в порядок. А сейчас вслух почитаю Дончо письма, которые вручили нам друзья в аэропорту. Видимо, настал их час.

Не могу понять, много это или мало 50 дней. Быстро ли они пролетают? Может быть, тут другое – просто я сразу забываю каждый прожитый день. Очень жажду скорее достичь островов. Не представляю их себе, но уже мечтаю о том, что буду там делать. Я столько о них читала, что, кажется, знаю о них все, теперь надо только увидеть их. По сто раз твержу себе одно и то же: еще 9 дней, осталось всего 9 дней. Много сплю, а мысли связаны лишь с тем часом, когда надо заступать на вахту. Дончо разбудил меня и сказал, что, если я встану пораньше и приду к нему, он сообщит мне что-то очень приятное. Конечно же, я не выдержала, прибежала. А приятное оказалось самым распрекрасным: как только прибудем на Таити, закажем телефонный разговор с Болгарией на 8 часов утра, в Софии будет как раз вечер, и мы услышим голос Яны. Мне стало до боли грустно. Не буду больше писать о Яне. Это всегда кончается слезами.

Всю прошлую ночь и весь сегодняшний день дует чудесный сильный ветер. Волны небольшие, и лодка летит. Похоже, за сутки пройдем свыше 70 миль – это рекорд для нашей мачты и оснастки. Как мы выглядим со стороны, уж и говорить нечего. На левом борту, куда бьют волны, не определить, какого цвета лодка. Пышные зеленые усы из водорослей волочатся за кормой, словно мы плывем не по океану, а по болоту. Вокруг то и дело выпрыгивают из воды рыбы. Блещет серебром скумбрия. Вот уже целую неделю нас преданно сопровождает одна огромная корифена. Вертится и рыба-лоцман с буро-зелеными полосами и чем-то красным на спинке. Много пеламид. Сегодня появились три небольшие акулы. Кажется, называют их колючими акулами.

Все последние дни читаем мемуары Захария Стоянова «Записки о болгарских восстаниях» – передаем книгу друг другу вместе с вахтой. Мне нравится, когда писатель подробно и точно описывает, кто, кого и где предал. Кроме своих национальных героев, народ должен знать предателей и доносчиков. Только гласность, только презрение к предателям могут очистить общество от скверны.

Дончо

Лучистые и добрые

Еле дождался, когда проснется Джу. Неожиданно пришло в голову, что из Папеэте мы сможем позвонить Тотовым и услышать голос Яны. Джу выслушала меня, сжала кулачки, сгорбилась и вдруг заплакала. Очень она похудела, и кулачки выглядят неестественно большими. Ее худенькая сгорбленная фигурка олицетворяла глубокую скорбь.

За совместную жизнь мы хорошо изучили друг друга. Джу вообще чрезвычайно импульсивна, каждая жилка у нее напряжена. Каждая частичка тела удивительно ярко выражает ее настроение и переживания. Джу подобна скульптурам Ивана Лазарова, поза тела которых говорит больше, чем их глаза. Мне очень нравятся работы этого ваятеля, особенно его памятник-статуя скорбящей матери на могиле Пейо Яворова, известного болгарского поэта.

Как там чувствует себя мама?

Через несколько минут Джу пришла в себя и выпалила:

– Я ужасно рада!

Никогда мне не забыть выражения ее глаз! Как они сияли, какие они лучистые! Радость ее ослепительна и заразительна.

Сейчас она готова продолжать плавание прямо до Папеэте. Без колебания откажется от долгожданных Маркизских островов.

Снова буря

Могучий ветер подгоняет «Джу». Океан вздыбился. До самого горизонта – белые гребни. Взбираемся на крутые горы и падаем в бездну. Лодка скрипит и стонет, издавая какие-то новые, незнакомые доселе звуки. Вся в белой пене, но отчаянно режет носом волну. Океан ярится. Буря ревет в полную силу. От этого рева и жуткого воя несколько лет назад я бы оцепенел. А сейчас мы действуем, словно бесчувственные роботы. Для нас давно уже нет ничего нового в бурях. И все же предпочитаю сражаться с ними днем. Ночью трудно справляться с гигантскими волнами.

Соль, всюду морская соль. Она вездесуща. Ею насыщены брызги. Она мгновенно залепляет очки. Лихорадочно протираю их. Брови от соли совсем побелели, словно у мельника. Если проведешь рукой по щеке, под ногтями полным-полно все той же светло-коричневой соли. Плотной, неистребимой. Лица загрубели, и соль уже не раздражает кожу. Только ощущение неприятное. Будто ты должен всю жизнь носить эту маску.

Морская соль не причиняет нам вреда. Уже пятьдесят дней мы и сами купаемся в морской воде, и все моем только ею. На коже лица и тела нет никакой сыпи, не чувствуем зуда и т. п. Иногда саднит веки – и только. Единственное «кресло» у румпеля давно протерто. Однако соль тут не виновата, оно протерлось от постоянного сидения на нем и от тряски. Все это раздражает, но неизбежно в жизни путешественника.