С этим я справлюсь

– Нет…

– Марк был в отъезде, за восемнадцать месяцев до этого умер его отец Марка. Я тогда только продала наш дом, большую часть мебели и собиралась переезжать в Лондон. И вдруг возникло ужасное ощущение, что больше незачем жить. Я вдруг почувствовала, что обрываю все корни. Я не могла жить в Лондоне, я больше не могла жить вообще. Хотелось только спокойно умереть. Я напросилась к Этель на ужин, потому что не могла оставаться одна, нуждалась в сочувствии и понимании.

– И она их вам дала?

– Уже по дороге я поняла, что есть такая боль, с которыми нужно справляться самой, потому что никто другой не поможет. У меня был именно такой случай. Нельзя ждать, что человек в двадцать пять поймет ужасное одиночество, которое овладевает тобой в пятьдесят пять.

– Дело не в возрасте. В детстве вы никогда не чувствовали себя одинокой?

Миссис Ротлэнд задумалась.

– Тогда это было совсем иначе.

Я не успела спросить, почему сегодняшний вечер напомнил ей ужин с Этель – она сразу сменила тему. Тогда я задала другой вопрос.

– Марк когда-нибудь говорил с вами обо мне?

– Обсуждали ли мы тебя? Нет, я такого не припомню.

– И никогда не говорил, что мы не слишком ладим?

– Нет… А вы действительно не ладите?

– Да, бывает.

Она вертела рюмку, не глядя на меня.

– В основном по моей вине, – добавила я.

– Ну, это уже похоже на шаг к примирению.

– О, это не просто ссора. Боюсь, все гораздо глубже.

– Надеюсь, ты сумеешь с ним поладить, Марни, неважно, чья вина – твоя или его. Он просто не вынесет ещё одного поражения.

– Поражения?

– Да, конечно. Разве смерть Этель – не проигрыш? Марк рассматривает её и как поражение в любви… Он из тех, кто всю жизнь готовы рисковать. Он невероятно упрям и своеволен, но в то же время ужасно раним. Смерть Этель стала для него тяжелым ударом. Полюбить снова, так быстро… Такое не часто случается.

Мне стало неловко, но я спросила:

– Марк не говорил, что собирается делать с фирмой?

Миссис Ротлэнд все так же вертела рюмку.

– О том, что хочет принять предложение «Гластбери»? Да, говорил. И я убедила его продать фирму.

– Но почему? Разве семейная фирма для вас ничего не значит?

– Куда меньше многого другого. Марк никогда не поладит с Холбруками. Ему не хватает гибкости. Всем станет лучше, когда они расстанутся.

– Холбрукам это вряд ли понравится.

– Только потому, что это произойдет таким образом. Марк чувствует себя ответственным за персонал и потому и вел переговоры. Насколько я знаю, никто не пострадает.

Никто не пострадает… Я подумала, что это похоже на эпитафию. Никто не пострадает, кроме меня, и Фьюри, и Марка, и моей мамы, и, наконец, его…

Во вторник миссис Ротлэнд повезла меня к Марку в больницу. Ехала я с неохотой. Мне нечего было сказать Марку, кроме того, что сожалею и скоро уезжаю.

Он лежал в палате один, на особом положении. Солнце падало на краешек кровати. Слава Богу, миссис Ротлэнд дала мне зайти одной. Меня удивило, что голова Марка даже не перевязана. Но впечатление хрупкости, которое меня обмануло, когда мы с ним только познакомилась, теперь усилилось: он казался легче перышка.

Я не представляла, как он меня встретит, но Марк просто улыбнулся и сказал:

– Здравствуй, Марни.

– Здравствуй, Марк.

Я постаралась не хромая пройти к стулу и уже собралась сесть, как вспомнила про медсестру, стоявшую в дверях, нагнулась и его поцеловала.

– Как ты себя чувствуешь? – первым спросил он.

– Я? Со мной все в порядке. Ты как?

– Голова болит, рука, и все. Я хочу домой.

– А тебе разрешат?

– Еще несколько дней – нет. Мне очень жаль Фьюри…

– Мне вообще жаль, что все так случилось.

– Но я знаю, как много он для тебя значил.

– Я сама виновата.

– Или я. Не следовало за тобой гнаться.

Последовала пауза.

– Спасибо, что вытащила меня из грязи, – снова заговорил он.

– Кто тебе рассказал?

– Это я ещё способен был чувствовать. Помню, как ты мне чистила глаза и уши.

– Я сама не помню, что делала.

– А я запомнил.

Вот и все. Больше нечего было сказать.

– Ты сообщила Роумэну о несчастном случае?

– Нет.

– Позвони ему, ладно? Иначе он подумает, что ты опять нарочно не приходишь.

Я спросила:

– Что делают с лошадью, после того, как пристрелят? Ее… хоронят?

– Не знаю. Думаю вряд ли.

Возле постели были цветы и виноград, несколько журналов, две-три книги. Наверное, мне тоже следовало что-нибудь принести.

– Конечно, прошло мало времени, но… – начал Марк. – Есть же другие лошади. Мы могли бы поехать весной посмотреть и выбрать…

– Вряд ли я захочу другую.

– Посмотрим. – Он погладил мою руку.

Все это было очень странно.

С тех пор, как я вышла за него замуж, он иногда смотрел на меня так, словно ненавидел. Из-за моих дружеских отношений с Терри, или потому, что отклоняла его ласки. Марк мог вдруг побледнеть и ужасно разозлиться. Но после того, как я втянула его в сумасшедшую гонку по невозможной местности, когда он из-за меня чуть не сломал себе шею, он вроде бы нисколько не сердился.

Миссис Ротлэнд уехала к себе в среду. Я каждый день навещала Марка. Врачи сказали, что он сможет вернуться домой в следующий понедельник.

Вечером в среду, когда я уже собиралась ложиться спать, позвонил Терри. Он принес свои соболезнования, выразил надежду, что Марк скоро поправится, и спросил, правда, что дела были так плохи?

Я подтвердила. Он говорил ещё минуты две, потом спросил:

– Тебе известно, что продажа фирмы Ротлэндов решена?

– Мне некогда было об этой думать.

– Ну разумеется, ни об этом, ни обо мне.

– И о тебе тоже. Прости.

– Да ладно, заиграно. Живи, как живется. Когда Марка выписывают?

– В понедельник.

– Пойдем куда-нибудь в пятницу?

– Нет, Терри, не могу.

– Плохо себя чувствуешь?

– Просто несчастной.

– Тем более нужно развлечься.

– Спасибо, не могу. – Я думала, что в пятницу меня уже здесь не будет.

– Давай договоримся так: я позвоню ещё раз завтра, когда приду с работы, может быть, ты передумаешь.