С кем ты и ради кого

— Что с тобой, Прохватилыч?

Не ответил, не расслышал, что ли? Но пулемет ведь затих.

— Прохватилов!..

Наконец отозвался:

— Разряди, Слобода, чтобы знали, гады! А я…

— А ты?..

— Тяжело у меня на спине.

И опять тонко звякнули гильзы под белой рукой.

Стал Слободкин за первого. А вторым будет кто? Кузнецов? Этот может за любого сработать. Да и каждый сможет, только тут не на стрельбище, команды могут не дать и скорее всего не дадут никакой команды.

— Не спеши! — Это уже Кузя возле самого уха Слободкина. — Бей короткими, слышишь, короткими, как Прохвати… — И замолк.

Слободкину некогда ни спросить, ни оглянуться.

— А ну-ка позволь. Я эту механику тоже знаю. — Это Кастерин.

Сколько длился бой? Час, или два, или три, может быть?..

Ручной пулемет Дегтярева снова налился ртутью — и ствол, и диск, и сошники. Без Прохватилова стал он еще тяжелей. Таким тяжелым не был никогда. А тащить еще далеко. Где она, эта излучина? И что еще ждет там? Неизвестно. Может, правда, крылышки? Пора уже в бой настоящий, парашютный, когда действительно коршуном на врага. С малой высоты, пусть совсем малой, той, страшной. Теперь овладели ею. И «троллейбус» пусть пронесется над головами фашистов. Наделает шуму. Пора, пора.

Вчера пленного допрашивали. Наглец наглецом. Ждали, пощады запросит. И не подумал. Допросили чин чином, записали все.

— Штее ауф, собирайся.

Встал, закурить захотел. Дали ему махорки. Задымил, сел на пенек — нога на ногу.

— Можно спросить?

— Давай.

— Почему отступает русский?

— Что, что?!

— Отступает почему? Столько силы, столько кароших зольдат!

Кто-то не выдержал:

— В расход его, и все тут! Ишь какие разговоры ведет, подлюга.

— Нет, нет, пускай скажет. Очень даже интересно, что они думают.

— Почему отступаем, говоришь? Много солдат, техники много высмотрел. А договор у нас с кем? Ну, отвечай!..

Немец вдавил каблуком в траву недокуренную цигарку, и злая усмешка перекосила его лицо:

— Договор… Мы и вы — зольдат. Мы и вы…

С каждым словом все откровеннее, все циничнее. И вдруг перешел на чистейший русский:

— Летчики ваши отважные, а самолеты ваши…

Тут ребят разобрало совсем:

— В расход его!

— Нечего церемониться.

Отвели в сторону. Одной пули хватило бы, не гляди что верзила такой, но кто-то разрядил всю катушку. Чтобы на душе чуть полегчало.

Может, он и вправду сказал, что в договор тот слишком верили? Может, верно насчет самолетов? Отставить! Сейчас бы парашют за спину и айда — по двадцать человек на каждую плоскость. Можно и по двадцать пять. И — пошел! Теперь бы только глядеть на штурмана, глаз не спускать. Флажок! Потом — другой! Хорошие были самолеты. Были? Почему были? Впрочем, конечно, были…

Ну и пленный попался на этот раз! Скольких брали уже — один на другого похожи, а этот перебудоражил сердца. Такого надо бы на развод оставить, не пленный, а находка. Сатанинская сила в ребятах проснулась.

К самолетам, скорей к самолетам!

— Плохие! Были, говоришь? Мы еще покажем тебе!

Шли ночью и днем. Только ветки по глазам. Только каждый день — новая дырка на ремне. И подошвы от кирзы в болотах поотмокали.

«К Днепру, к Днепру, к Днепру!» — стучат сердца… Или это с голодухи в висках стучит?

Безлюдные кругом места. Ни своих, ни чужих. Когда своих нет — плохо. Когда немца нет — еще хуже, значит, в слишком глубоком тылу. Впрочем, свои кое-где еще попадаются. Вот это кто на поляну вышел, заросший, страшный?

— Свой?

— Братцы!..

— Откуда такой?

— Из земли я, хлопцы, верно слово, из земли… — И засмеялся, дико так, ошалело. Ноготь куснул — слышно было, как зуб на зуб пришелся.

Наскребли махорки.

— Да успокойся ты, Христа ради. Говори, откуда?

Покурив, рассказал.

Отстал от своих. Отощал, в деревню зашел. А в деревне немцы. По-русски к нему:

«Командир?»

«Рядовой».

«Коммунист? Партизан? Комиссар? Признавайся».

«Солдат я».

«Комсомол?»

«И не комсомол».

«Врет он все! Расстрелять эту русскую сволочь!..»

Руки за спину. Повели. Далеко вести поленились. Метров триста, самое большее. Лопату в руки:

«Копай».

«Зачем?»

«Могилу… Сам себе!..»

«Сам себе?!»

Поплевал на ладони и начал. А солнце в спину светит, показывает тенью, сколько ему, приговоренному, места нужно. Никогда не думал, что такой высокий. В строю всегда на левом фланге стоял. Глядит на тень и все копает, копает. На один штык, на два штыка в землю ушел.

«Карашо, рус, очень карашо. Будет потом тебе сигарета».

А сами уже закурили. Недалеко конвоиры стояли, рядом совсем, дымок до него долетел. Тут голова и закружилась. Присел на край ямы. Живой еще, а ноги в могиле. И закипело внутри. «Нет, гады, нет, так просто не захороните!» Встал, опять поплевал на ладони, и еще на один штык. А сам все на немцев глаз: покуривают, разговаривают, на него внимания не обращают уже.

— И откуда только у меня храбрость взялась? Вынул из песка лопату, отряхнул ее… и по каске, по каске, по другой! И — в лес. В чащобу самую. Вот и все, хлопцы, весь сказ, верно слово…

И опять засмеялся — тихо и жутко.

Жутко стало на душе и у всех, кто слушал.

— Нутро надорвалось с того дня, — он дотронулся до груди. — Жгет и жгет днем и ночью.

Старшина положил руку ему на плечо:

— Идти можешь?

— Могу еще.

— Тогда шагай помаленьку. Если с духу собьешься, мне скажи. Привалы у нас редко.

— Не собьюсь как-нибудь.

Тронулись дальше. Много людей, а дума у всех одна: о только что услышанном.

Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторону и говорит:

— Даже сердце занемело. И знаешь что вспомнил? Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.

— Ну? Опять? Флаг — это пустяки.

— Началось с небольшого вроде. Захотел Гитлер, чтоб пред фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени ненавидит он нас! Всех вместе и в отдельности каждого! — Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся: — И еще знаешь о чем подумалось?