С кем ты и ради кого

Может быть, это Вася Кузнецов, или Кузя, как его звал старшина первой гвардейской роты 213-й воздушно-десантной бригады? Может быть, это вокруг него так бушует багровая гвоздика в солнечный ветреный день?

Кстати, такой гвоздики я не видел еще нигде: на упругих стеблях цветы вытянулись почти в человеческий рост, и от этого пыльца их все время попадает в глаза, до боли разъедает веки, так что смотреть становится трудно.

Если бы я не читал раньше надписи, высеченной на черном гранитном надгробии, я, наверно, не сумел бы прочесть ее сегодня — ветер нынче резкий, порывистый и все время дует прямо в лицо. Но я уже давно помню эту надпись наизусть:

«Живущие вам бесконечно должны…»

Вот тем девчатам, всей бригадой шагающим в поле с очень веселой, задумчивой и немного грустной песней, им ведь тоже режет сейчас веки пыльца от гвоздики, выросшей возле деревни Глухово. А вот эта старуха, по-моему, вообще никогда не отходит от этих цветов. Потому-то они и выросли такими высокими!

Много подписей можно поставить под словами: «Живущие вам бесконечно должны…»

КРЫЛЬЯ

Тракторы трех колхозов, сойдясь с разных сторон в одном треугольнике возле деревни Заболотье, каждую весну между собой как бы спор вели: кому «нейтральную зону» запахивать? Каждый раз передние колеса их останавливались на одном и том же заранее определенном рубеже и дальше ни шагу.

— А может, все-таки махнем? — говорили ребята помоложе. — Чего зря земле пропадать?

— Нет, — отвечали им те, что постарше. — Понятия не имеете, так молчите. А земли у нас вон сколько!

И опять оставался нетронутым таинственный треугольник поля.

А земля словно привыкла к тому, что ее здесь наверняка не потревожат, — спала спокойно, вольготно, и полевые цветы не спешили на ней расцветать, будто хорошо понимали, что в запасе у них целая весна и целое лето. Только в конце мая начинали вспыхивать тут синие искры васильков, а ромашки распускались и того позже, но на высоких стебельках стояли потом до конца лета.

В этом месте когда-то упал и разбился наш «ястребок», атакованный пятеркой «мессеров». Сперва, говорят, называли точную дату случившегося, потом срок тот забылся, потерялся среди тысяч других.

А этой весной появилась тут странная, никому не знакомая женщина. Вышла как-то утром из дальнего леса, увязая в рыхлой земле, пересекла только что поднятое плугами поле и остановилась у незапаханного клина. Долго стояла, потом ушла.

Трактористы переглянулись:

— Кто такая? Может, так просто, прохожая?

Но на следующее утро незнакомка пришла снова и опять в задумчивости остановилась у того же самого места.

— Вчерашняя?

— Вроде бы да.

Трактористы подошли. Поздоровались.

— Вам, мамаша, чего?

Женщина молча посмотрела на трактористов. Вид у нее был человека нездешнего, городского — на глазах роговые очки, на ногах старенькие, не приспособленные к грязи туфли. Седые волосы растрепались на ветру.

— Так вы, может, к нему? — спросил один из трактористов, тоже совсем седой и старый.

— К нему, — тихо ответила незнакомка и опять умолкла, глядя на не тронутый лемехом треугольник земли.

Утро было майское, солнечное, даже жаркое. Трактористы сняли шапки и отерли вспотевшие лбы.

— Да-а… А мы о вас ничего до сих пор не слыхали, — снова подал голос седой.

— Никак не могла отыскать… — еще тише и как бы виновато сказала женщина.

Вечером в новом клубе собрались жители всей округи. Пионеры принесли цветы. Кто-то сказал речь. Школу деревни Заболотье решили назвать именем погибшего летчика.

А в самом конце собрания, когда пришло время расходиться, в клуб приковылял колхозный сторож Фомич. На покрытый выцветшим кумачом стол президиума он осторожно положил огромный кусок рваного, почерневшего от огня алюминия и, глядя в лицо приезжей, сказал:

— Твоего сокола будут крылья.

Утром следующего дня вдова героя уезжала к себе на родину. Прощаясь, незнакомые люди говорили с ней запросто, как с близким, своим человеком:

— Ты что ж, Полина Михайловна, надолго от нас?

— Нет, не надолго. Только сына вот захвачу, и опять сюда. Может, здесь и поселимся. Примете?

— Колхоз дом построит. А земли у нас хватит — сама видела.

Когда подвода тронулась и колеса затарахтели по каменистой дороге, бабы отвернулись, а мужики опять сняли шапки — день снова выдался солнечный, душный, как вчера.

В такт стучащим колесам загудел, завибрировал в телеге аккуратно обернутый холстом рваный кусок алюминия.

В толпе провожающих переглянулись — звук у металла был такой, будто чей-то невидимый самолет взревел могучим мотором и вот-вот оторвется от цветущей майской земли и уйдет в бесконечную синюю даль.

МЕДАЛЬ

В тот день, когда Грибанова вызвали в военкомат, улицы Москвы с утра высвечивало солнце, а капель строчила особенно звонко. Это вполне соответствовало настроению Грибанова. Ему в последние годы что-то не присылали повесток от военкома. Видно, старость подкралась, думал бывший пехотинец. И вдруг предписание — явиться! Грибанов повеселел. По телефону предупредил директора артели «Заря», где работал мастером, что задержится, и направился по давно знакомой, давно не хоженной дороге.

«Стало быть, не совсем еще старье». При этой мысли Грибанов поймал свое отражение в бело-голубой от облаков луже, остановился и вгляделся внимательно. Даже все морщинки с лица будто сдуло весенним ветром!

В комнате, номер которой был указан в повестке, Грибанова встретил молодой лейтенант с рассеянным выражением лица. Мельком глянув на вошедшего, офицер взял у него повестку и сказал: «Садитесь», — когда тот уже удобно расположился в клеенчатом кресле.

— Перерегистрация, товарищ Грибанов, ничего не поделаешь, оформим все записи заново. Время от времени полагается, мы с вами люди военные.

— Как же, как же! Все понятно и так. Я вас слушаю.

— Воевали? — Лейтенант нацелился авторучкой в лежавшую перед ним бумагу.

— Как положено.

— Отлично. Так и зафиксируем: участник Великой Отечественной…

— Что верно то верно, участник. Но лучше бы все по порядку, раз уж мы люди военные.

Лейтенант поправил ремни, широко раскрытыми глазами уставился на Грибанова.

— Финскую тоже обижать не будем, товарищ начальник. Какая-никакая, а война.

— Финскую?!