С моей-то рожей

– Если бы вы оказались в моей шкуре, то поняли бы, что мои действия продиктованы не романтизмом, а обычной осторожностью.

Медина пожал плечами.

– С таким же успехом вы могли бы прилепить себе бороду из мочалки и картонный нос, как на детском карнавале. Неужели вы полагаете, что в пластической операции есть толк?

– Думаю, что да. Коль скоро я сам с трудом себя узнаю, думаю, что и другие...

– Послушайте, месье Руа, если у вас вскакивает прыщ на носу или ячмень, вы считаете, что обезображены до неузнаваемости, тогда как окружающие подобные дефекты могут просто не заметить. Я не видел вас тринадцать лет и тем не менее тотчас же узнал. Просто вы производите впечатление человека, с которым произошел несчастный случай.

Справедливость его слов была очевидна. Я абсолютно напрасно позволил себя изуродовать.

Медина наклонился, чтобы поправить поленья в камине.

– Почему вы не явились с повинной? Это обошлось бы вам гораздо дешевле. Бремена переменились, как вам известно, и с помощью хорошего адвоката вас запросто могли бы оправдать.

– Я опасаюсь не правосудия, а более жестоких врагов.

– То есть?

– У вас отличная память, и вы наверняка помните, что в сорок третьем на меня было совершено покушение. Участники Сопротивления явились в мой дом, чтобы убить. Если бы псу не пришла в голову счастливая мысль залаять, мы бы сейчас с вами не сидели у этого камина. В последнюю секунду я успел забаррикадироваться в своей комнате. Хвала небесам, в ней оказался телефон, и я смог вызвать полицию. Полицейские уложили на месте двоих из пяти нападавших. Остальные были отправлены в концлагерь. Но мне передали, что рано или поздно они до меня доберутся...

Слушая мой рассказ, Медина задумчиво массировал свои бледные щеки.

– За тринадцать лет ненависть затухает или же находит себе другой объект.

– Это не тот случай. В Испании я дважды едва избежал смерти. Видимо, мне не остается ничего другого, как жить в тени на нелегальном положении.

Почувствовав, что галстук душит меня, я ослабил узел.

– Ничего не поделаешь, проигравший должен платить. Это основное правило любой игры.

– У вас так много грехов на совести, что вы столь смиренно покоряетесь судьбе?

– Вовсе нет. Я никогда никого не предавал. Вам известна горячность моей натуры. Я из так называемых "заведенных", если пользоваться тарабарским языком нашего времени. Напомнив всем, что Франция после столетий войн стала ближайшим союзником Англии, я высказал предположение, что она с таким же успехом может, в конце концов, подружиться и с Германией. К сожалению, я начал проповедовать эту точку зрения не в самый удачный момент. Сейчас меня за мои рассуждения наградили бы орденом Почетного легиона. В жизни страшнее всего оказаться несвоевременным.

Медина улыбнулся.

– Вы правы. Беда в том, что уместность и своевременность определяются шестым чувством, своего рода особым чутьем. А обыкновенный человек, такой, как я, например, располагающий лишь пятью органами чувств, должен быть осторожным...

Он замолчал, устремив свой взгляд на жену, которая внесла поднос с кофе. Женщина была одновременно миниатюрной и пухлой. Прежде всего бросалась в глаза ее породистость. Очень немногие женщины могут этим похвастаться. Любой из ее жестов был преисполнен элегантности. Весь ее облик был гармоничен и вместе с тем трогателен. В ней прельщало решительно все: молодость, свежесть, изысканная любезность. Внешне она производила впечатление человека жизнерадостного, волевого и здравомыслящего.

Протянув мне чашку с кофе, она внимательно посмотрела на мужа, словно ожидая приглашения. Видимо, она была очень послушна.

– Садись, – пригласил Медина.

Женщина расположилась в некотором отдалении от нас. Когда она усаживалась, на какую-то долю секунды ее домашнее платье из розового шелка распахнулось, приоткрыв восхитительную ножку идеальной формы.

– У вас, я полагаю, осталось состояние? – спросил Медина.

– Состояние у меня имелось. Но, как крестьянский сын, я все свои сбережения вложил в недвижимость, поступив как истинный мужлан. Мое добро было конфисковано.

– На какие же средства вы жили до сих пор?

Видимо, почувствовав некоторую бестактность своего вопроса, Медина смутился.

– Извините меня, месье Руа, сказывается профессиональная бесцеремонность.

Я улыбнулся.

– Ничего страшного, вполне естественно, что вас это интересует. У меня было также немного золота и ценностей, которые я сумел вывезти. Но этот источник, увы, давно истощился. Необходимо начать что-то делать.

– Что же именно?

Я достал из кармана ручку и принялся вертеть ее в руках.

– Вот мое основное орудие труда. Надо вновь открывать фабрику по производству трепотни.

Он улыбнулся.

– Наверняка вы давно снедаемы тягой к перу?

– Еще как!

– Под каким именем вы собираетесь объявиться?

– Не имеет значения.

– А в какой газете? – Медина задал этот вопрос с плохо скрытой настороженностью.

– В этом вся загвоздка. Я не смог уследить за изменениями в газетном мире и теперь не знаю толком, как мне туда внедриться.

– Но если вы обнаружите себя, вам не поздоровится!

– Я знаю.

– И что же?

Медина уже не мог сдерживать возбуждение. Он заерзал на месте, дрожа всем телом, как пес во время дрессировки. Его глаза на белом лице сверлили меня, как два буравчика.

– Ну же, месье Руа, что вы собираетесь предпринять?

Я вспыхнул от гнева.

– Что вы хотите от меня услышать? Или вы думаете, что первый обратили внимание на эту проблему? Да я, мой дорогой, долгие годы только об этом и думаю. И прекрасно осознаю, особенно после моего возвращения в Париж, что выхода нет. Журналист, который лишен возможности обнаружить себя, не имеет ни малейшего шанса пристроить куда-нибудь свою писанину.

Медина задумчиво подул на свой дымящийся кофе, затем неторопливо отхлебнул пару глотков. Острый кадык под туго натянутой кожей тощего горла заходил ходуном.

– Выход есть из любой ситуации, месье Руа.

Медина допил кофе и, достав из верхнего кармана куртки большой шелковый платок, вытер им губы.

– Живя в Испании, вы забыли, что для француза нет ничего невозможного.

Он вместе с креслом придвинулся ко мне поближе. Огонь в камине, разгоревшись в полную силу, весело потрескивал, языки пламени отбрасывали на стены танцующие тени.

– Месье Руа, мне кажется, я нашел решение.

Я затаил дыхание. В эту минуту решалась моя судьба.

– Пойдемте со мной!

Он поднялся. Я, с трудом выкарабкавшись из глубокого мягкого кресла, последовал за ним в соседнюю комнату – его кабинет. Там стоял огромный стол, заваленный бумагами, другой стол, поменьше, с пишущей машинкой, и секретер. На секретере я увидел свою собственную фотографию в деревянной рамке. Я помню ее очень хорошо. Меня щелкнули с сигаретой в зубах в редакции, посреди кип газет и шеренги телефонных аппаратов. Клубы сигаретного дыма заволокли часть лица. Это была отличная фотография. Она не только раскрывала суть моей личности, но и поражала своими художественными достоинствами.