С открытым лицом

Даже сегодня, в 1993 году, я не сделал такого выбора. И именно поэтому я остался в тюрьме. Я не только не хотел отрекаться от прошлого, но и не хотел уклоняться от своей ответственности, уходя от дела, которое нельзя преуменьшать. В то время я пытался предложить посредничество в рамках сил, вовлеченных в ежегодную борьбу, чтобы попытаться изменить драматическую траекторию, которая стала инерционной. Машина была в движении, и недостаточно было отпустить руль, чтобы остановить ее: она продолжала бы двигаться сама по себе, вызывая серию катастроф. Что, отчасти, и произошло.

Нельзя — невозможно — отпустить людей, которые были замешаны в этой истории и попали в тюрьму. Я буду считать свои счеты с «Красными бригадами» закрытыми в тот момент, когда мне выпадет счастье увидеть всех товарищей, вовлеченных в авантюру 1970-х годов, вышедшими из тюрьмы и вернувшимися из ссылки.

Одно дело считать БР — своими действиями и своим революционным кредо, а другое дело — обязанность работать над тем, чтобы достойно завершить историю нашего поражения и вернуть жизни товарищей, которые уже достаточно заплатили за ошибки анализа поколения, которое грешило догматизмом, но при этом было очень богато духовно.

Достоинство неудачных революций в том, что у них нет недостатка успешных революций: так или иначе, все успешные революции предали свои обещания, тогда как неудачные революции могут предать только анализ, который ими двигал. Дефект, который, с учетом всех обстоятельств, кажется менее серьезным.

С другой стороны, щедрость, с которой часть моего поколения бросилась в рискованную политико-идеологическую авантюру, представляет собой позитивную ценность, которая в какой-то момент должна быть признана. Я хочу сказать бесстыдно: сегодня я очень жалею себя и свое побежденное поколение...

Эта жалость проистекает из осознания того, что мне и моему поколению не оставили места для воплощения в жизнь тех образов, которые мы несли с собой, придя в общество. Мы не могли жить так, как нам хотелось бы, потому что предыдущее поколение жестоко преградило нам путь, требуя пожертвовать своим отличием или умереть. Поэтому некоторые умерли с оружием в руках, многие — с героином в венах, большинство же жили, убивая в себе желание перемен.

В тюрьме я получил много писем от моих современников, в которых они с бесконечной горечью размышляли о себе именно из-за осознания своего глобального поражения поколений, которое не искупить никакими индивидуальными успехами.

Что касается нашего конкретного поражения, поражения БР, то это поражение, которое, повторяю, я начал видеть в конце 1970-х годов и публично признал в 1986 году. Конечно, для многих товарищей мысль о прекращении существования Красных бригад была невыносима. Для меня, однако, движение по пути прерывания было совсем не новым опытом. В 1986 году я, по сути, не делал ничего иного, как повторял поведение, которого я уже придерживался в 1970-х годах: формально завершить четким решением опыт, который затягивался по инерции и к тому времени был неумолимо обречен.

А тех, кто в то время был не согласен, факты заставили очень скоро изменить свое мнение.

Тем не менее, ли призовые прекращению огня остались без ответа.

Вначале были некоторые дискуссии по поводу термина «прекращение». Россана Россанда, Марио Тронти, Людовико Геймонат, Франко Фортини и некоторые другие более или менее говорили: «Это сильная категория, она может служить для переопределения социального восприятия событий».

Это казалось хорошим началом, но, к сожалению, на этом дебаты прекратились. Политические профессионалы и интеллектуалы старательно обходили этот вопрос стороной. Таким образом, только «говорящие сверчки» и те, кого Франческо Коссига эффектно назвал «вдовами чрезвычайного положения», остались при своем мнении.

Во Франции и Германии такие люди, как Жан-Поль Сартр и Генрих Бёлль, заявили о себе в дебатах вокруг вооруженной борьбы. Итальянские интеллектуалы, с другой стороны, за исключением изолированного Леонардо Сциаскиа, хранили молчание: осторожность, возможно, вызванная страхом?

Я не знаю, может ли страх быть адекватным ключом. Лично я вижу в их отсутствии более гнусное и глубокое движение. Что-то, что не касается конкретно их отношений с вооруженным явлением 1970-х годов, а исходит из более отдаленных моделей и является частью врожденной деформации итальянского общества. В нашей стране, где не было ни буржуазной революции, ни настоящей промышленной революции, интеллектуалы остаются подчиненными власти «князя», то есть политических партий. Они сохранили свое призвание стать священниками и прислужниками. Печальное наследие культуры, заклейменной Макиавелли, тонкий яд, который уничтожает на корню любой риск нестандартного мышления.

Когда в начале 1970-х годов во Франции правительство объявило вне закона группу «Гош пролетарьен», многие интеллектуалы, в первую очередь Сартр, отправились распространять запрещенную газету «Дело народа». «Если вы хотите подавить каждый голос, каждую утопию, которая намерена выразить различные модели общества, арестуйте и нас», — говорили они по сути.

Я уверен, что это был большой урок и, прежде всего, провиденциальное вмешательство для французского общества: потому что эта область интеллектуалов представляла собой буфер терпимости, социальный амортизатор между жесткостью политической власти и обновляющимся и подрывным напряжением самых крайних движений. То, чего не существовало в Италии.

Мне кажется, дело в следующем: ни в начале 1970-х, ни в конце 1980-х годов наши интеллектуалы не могли автономно вмешиваться в мышление партийных секретарей. Великий вакуум, который нанес ущерб, который никто не удосужился оценить.

У Сциаскии, однако, хватило смелости выразить свободную и противоположную мысль.

Его голос, как вы уже сказали, почти изолирован. Много лет назад, если я правильно помню, во время похищения Сосси, он вызвал скандал, заявив, что необходимо иметь интеллектуальную честность и политическую независимость, чтобы признать, что Красные бригады были в корне правы в своей интерпретации ленинских диктатов. Естественно, респектабельные левые, стремящиеся криминализировать и оскорбить нас, чтобы прикрыть свои собственные компромиссы, съели его живьем.

Короче говоря, Сциаскию изолировали и заставили замолчать. И это была серьезная ошибка, потому что если бы в то время, вместо бешеных анафем, возобладало более взвешенное и глубокое осмысление требований социальных перемен, которые БР по-своему интерпретировали, возможно, судьба левых сложилась бы лучше. Вместо этого, не в последнюю очередь потому, что они не прислушались к словам ясного сицилийского писателя, каждый пошел своим путем. Который, как оказалось, был тупиковым.