С открытым забралом
Шрифт:
Куйбышев усмехнулся:
— Хорошая песня. Слова из песни не выкинешь: так и будет жить память о нашем Гае многие лета. А знаешь, кого я сегодня встретил на улице?
— Кого?
— Толстого.
— Того самого? Он ведь вроде бы умер.
— Михаила Николаевича Толстого.
— Кто таков?
— Один мой хороший знакомый. Сын пензенского вице-губернатора. Начальник всех инженеров
Они шли знакомым бульваром, постояли у Александровской публичной библиотеки, где любил заниматься Валериан Владимирович.
— Когда Ильич жил в Самаре, то часто приходил сюда, — сказал он. — Мне нравится эта улица, в ней много синевы и ветра.
— Ну вот, ты уже заговорил стихами, — улыбнулась она. — Если бы ты знал, как мы тебя ждали... Думала, сил не хватит... — но она не умела жаловаться и замолчала.
Они шли по широкой улице, пронизанной необычной для осени синевой. Тучи рассеялись.
Откуда-то из-за узорной решетки особняка высунул голову волшебник, поглядел им вслед, пожал плечами и усмехнулся:
— Чудаки, даже не подозревают, что эта улица называется улицей Куйбышева...
5
Какой-то древний мудрец сказал, что нет для человека интереснее объекта, чем другой человек. И это так.
Но, стараясь определить характер другого человека, мы невольно сравниваем его с собой, ищем то, что сближает нас, и то, что разъединяет. И не всегда подобное сравнение приводит к нужному результату: чаще всего сущность другой натуры остается для нас скрытой.
Человек, который сидел перед Валерианом Владимировичем, как-то отличался от всех, с кем приходилось иметь дело до этого. Во всяком случае, по его всегдашней улыбчивости трудно было судить о его настроении. Возможно, он и не улыбался вовсе, а улыбчивым его делали добродушные усы, светлые глаза, прищур этих глаз, в которых и доброта, и легкая ирония, и еще нечто, не располагающее к фамильярности. Если приглядеться как следует, заметишь необычную твердость его лица, окаймленного жесткой бородкой. И лоб у него высокий, белый, лоб мыслителя.
Но у него хорошо развито чувство юмора, может быть, потому ему удается не выделяться из массы других военных работников. Он и в самом деле неприметен в своей гимнастерочке, в потертых брючках галифе, в яловичных сапожках. Роста он среднего, и рядом с ним Куйбышев кажется себе несколько громоздким.
— Да я о вашем дерзком побеге очень даже был наслышан, — сказал Валериан Владимирович. — Я тогда в Тутурах отбывал срок. Ну и решил последовать вашему примеру.
— Бежали?
— Да. Через Качуг, с попутным обозом. В марте шестнадцатого.
— Не намного разминулись. — Он поглядел на Куйбышева своими словно бы прозрачными глазами и тихонько запел:
Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает, Слышны всплески здесь и там...Валериан Владимирович от неожиданности вскочил с кресла.
— Но откуда вы знаете мою песенку, Михаил Васильевич?!
— Да ее в иркутской ссылке все пели. Потом дознался: говорят, Куйбышев сочинил. Ваша песня раньше вас пришла в ссылку, к нам. Я ведь тоже баловался стихами. Ну чтоб с ума не сойти в камере смертников. А то чужие стихи учил наизусть. И вот, представьте себе, один мой добрый знакомый переслал мне во Владимирский централ томик Лонгфелло. Так я эту «Песнь о Гайавате» до сих пор помню от первой до последней строки:
И пришел во мраке ночи Ко врагу Кабибонокка. Он намел сугробы снега, Завывал в трубе вигвама, Потрясал его свирепо, Рвал дверные занавески, Глингебис не испугался, Глингебис его не слушал! В очаге его играло Пламя яркое, и рыбу Ел он с песнями и смехом... —Томик своеобразным шифром служил при переписке.
— Это удивительное дело! — воскликнул Валериан Владимирович. — Один мой добрый знакомый, когда мы шли с ним в ссылку в Туруханский край, беспрестанно читал наизусть «Песнь о Гайавате» и требовал, чтоб я ее выучил: дескать, если судьба разминет, будем переписываться, используя «Гайавату» как шифр. Так что я тоже знаю сию песню от первой до последней строки:
В летний вечер, в полнолунье, В незапамятное время, В незапамятные годы Прямо с месяца упала К нам прекрасная Нокомис, Дочь ночных светил, Нокомис...Они расхохотались.
— Вас познакомил с «Гайаватой» некто Химик, — сказал Фрунзе, — он же Бубнов!
— Вы его знаете?!
— Да мы с ним, можно сказать, вместе начинали в Иваново-Вознесенске, Шуе, Кинешме. Пришлось ему сидеть и в тюрьме, и в крепости. Сам он был из студентов, сын члена городской управы.
— Да, все очень даже непостижимо... — задумчиво проговорил Валериан Владимирович.
Фрунзе помрачнел.
— С ним в последнее время что-то происходит, — сказал он с печалью в голосе. — Заносит его в левую сторону. Категорически против использования старых специалистов в армии. А вы как относитесь к ним?
— У самих специалистов спросите. Ну хотя бы у Толстого, который с Карбышевым укрепляет Самару.
— Оба они чрезвычайно талантливые инженеры, так я полагаю. Я рад, что встретил здесь именно вас.
— На самарский пролетариат можете рассчитывать — для армии сделаем все...
В Самаре они были главными лицами: Куйбышев как председатель горсовета и губкома, Фрунзе — командующий 4-й армией.
4-я армия должна была оборонять огромный участок фронта, прикрывающий всю Среднюю Волгу. Штаб армии теперь в Самаре.
...На глазах у Куйбышева Фрунзе за короткий срок преобразил войска, привил им качества регулярной армии. Оставалось только изумляться: военного образования он не имел, никогда не приходилось командовать.
Появилось ощущение прочности жизни. Председатель губкома и горсовета Куйбышев всячески старался помочь Фрунзе, считая укрепление армии и своей задачей.
Наблюдая за Фрунзе, Валериан Владимирович постепенно сформулировал для себя истину, о которой давно подозревал и которой сам всегда следовал: свобода воли — это не своеволие, а строжайший учет возможностей, умение, опираясь на этот учет, подчинять себе обстоятельства. Это умеет Фрунзе. Стоило ему появиться в Самаре — и все завертелось вокруг него, вокруг его страстного желания сделать армию сильной, и в эту орбиту включен и председатель губкома, и горсовет, и десятки других советских организаций. Фрунзе всегда предельно спокоен, каждое его распоряжение рождается из необходимости, и даже как-то не приходит в голову, что этот скромный с виду, даже тихий человек и есть то ядро, тот центр, вокруг которого все вращается. Как это все определить? Что он знает такое, чего не знает Куйбышев? Откуда столь уверенное поведение?