С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»

Утро 3 сентября было тихим и теплым, солнце пылало во всю силу. На фронте шла ленивая перестрелка, напоминающая, что идет война и стороны друг от друга недалеко. И вдруг эту звенящую тишину разорвал грохот моторов. В нашу сторону, развернутым строем и стреляя на ходу, двигаются вражеские танки, а за ними и косяки пехоты. Большинство моих минометчиков впервые увидели движущиеся прямо на нас танки врага. Вид у фашистов довольно уверенный и устрашающий. Воротники их мундиров расстегнутые, рукава по локоть закатанные. Идут как на параде — не пригибаются и, кажется, не очень торопятся. Другие, сидящие на броне танков, ведут беспорядочную стрельбу из автоматов, приставив их приклады к животу. Но вид-то видом… Мы, уже видавшие такую демонстрацию психов, знали, что их ведет вперед или хмель шнапса, или страх ствола оружия сзади. Ну, а новички наши смотрят на уверенное бесстрашие своих бывалых в бою товарищей и тоже пока не проявляют страха и беспокойства. Делают все, что приказывают их командиры.

В то утро, 8 сентября, старшим на батарее я оставил командира первого взвода лейтенанта Тарасенко. С наблюдательного и командного пункта, расположенного в передней траншее, конечно, не видно было лейтенанта. Но я по опыту знал, что он напряжен до последней степени. Сумеет ли в этом напряжении обеспечить точную стрельбу, не будет ли в горячке боя путать команды? Не станет ли, наконец, искать укрытие, когда на огневой позиции начнут рваться вражеские снаряды и мины?

Даю данные для стрельбы и команду приготовить по десять мин на ствол. Команда выполняется быстро и четко.

— Первый, одна мина — огонь!

— Есть, одна мина огонь! — повторяет Тарасенко.

Это пристрелочный выстрел. Разрыв ложится на половине ската высоты, на правом фланге наступающего противника. Ввожу поправку. Танки подходят к берегу речки. Теперь всей батареей — серией по три мины на ствол — огонь! Хорошо ложатся мины. Пехота горохом сыплется с брони танков. Когда гитлеровцы побежали, изменяю прицел с таким расчетом, чтобы каждая новая серия разрывов ложилась через сотню метров дальше. Работа батарейцев точная. Ежедневные многочасовые тренировки во время учебы сделали свое дело: действия расчетов и отдельных номеров отработаны и доведены до автоматизма.

Минометчики — рабочие войны, трудяги. Труд их, как и у артиллеристов, артельный. Попробуй посторонний человек выделить, кто из них лучше воюет, не сможет. Снайпер воюет в одиночку. В его снайперской книжке делаются отметки: убил столько-то врагов. Летчик-истребитель сбил столько-то самолетов противника. Бронебойщик, пулеметчик, минер, разведчик… Много есть военных профессий, где результаты работы зримы, поддаются счету и учету. У минометчиков, у артиллеристов счет, как правило, общий, батарейный. Редко — взводный. Батарея подавила столько-то огневых точек. Батарея уничтожила столько-то танков или живой силы врага. Но кто, чей расчет сработал лучше и стрелял точнее — определить почти невозможно. Только командир взвода или батареи знает, кто выполнял команды.

После того боя, на разборе, я сказал, что более дружно и слаженно работал взвод лейтенанта Мостового. Тарасенко не возразил мне. Да, согласился он, третий взвод работал лучше, а во взводе — расчет сержанта Куприянова.

Куприяновские хлопцы, в радостном возбуждении докладывал Мостовой, не работали, а играли, как хорошие музыканты в сыгранном оркестре. Я любовался ими — и братьями Куликовыми, и Поляковым, и Красноперовым. Молодцы ребята!

Лейтенант Тарасенко в своем первом взводе выделил расчет сержанта Комарова в составе Малого, Терещенко, Синебока и Дубровского. Правда, отозвался он о них скромно, без патетики.

— Артельные ребята, — сказал он просто. Но это была у Тарасенко высокая похвала.

Боевое крещение все же не обошлось без казусов. Об одном из таких казусов, смешном и забавном, рассказал мне командир первого эскадрона Николай Сапунов.

«Героем» боя за хутор Надежный неожиданно стал молодой казак-сабельник Алавердиев, казах по национальности. Выскочив из рощи и развернувшись, эскадрон на галопе пошел в сабельную атаку. Казак Алавердиев почему-то решил, что работать, рубить шашкой ему удобней и сподручней двумя руками, как рубят топором. Сила удара больше. И вот он видит впереди себя бегущего гитлеровца. Казак шенкелем чуть подвертывает коня, шашкой делает замах над головой и, крякнув, — хрясь! Но что такое? Гитлеровец не упал, он столбом стоит. С трудом переводя дыхание, Алавердиев, остановив и крутнув лошадь, ничего не понимает. В руках у него нет шашки. Она обо что-то металлическое ударилась — аж искры брызнули! — скользнула в сторону от головы немца и вырвалась из рук. Как позднее понял казак, немец успел поднять над головой автомат и удар клинка пришелся по нему.

Оба они — и казак, и гитлеровец — обалделые и ошалелые, теперь смотрели друг на друга, не зная, что предпринять далее. Они хлопали глазами: один небесноголубыми, другой раскосыми и темными, как ночь.

У гитлеровца в руках был автомат. Подними он его, нажми на спусковой крючок, и — прощайся с жизнью, казак Алавердиев. Но немец не поднимал автомат. Его руки, словно плети, висели у бедер. Алавердиев, считай, был безоружен. О карабине, притороченном к седлу, он, наверное, забыл. Его взгляд был прикован сейчас к шашке, его шашке, которая лежала на земле у ног не зарубленного им врага. «Вырвалась проклятая!»

— Ты! — хрипло крикнул казах и, резко выбросив руку по направлению к гитлеровцу, ткнул пальцем в ноги.

Тот вздрогнул.

— Подавай моя шабля!

Немец испуганно поглядел вниз и понял, чего требует от него конник с раскосыми монгольскими глазами. Он наклонился, поднял шашку и подал ее хозяину. Сам же быстро забежал за круп лошади. Казак, получив из рук врага свою саблю, оглянулся. И ни с того ни с сего вдруг сказал:

— Зпасиба.

Но тут же застыдился: кого он благодарит? И, сделав страшные глаза, погрозил немцу кулаком:

— У-у, фашиска мордя!

И опять смягчился. Миролюбиво добавил:

— Ладно, рубать твоя дурья башка моя больше не будет. Иди плен. Туда!

Не сказав больше ни слова, Алавердиев повернул коня и, дико гикнув, поскакал догонять свой эскадрон, который вел бой в хуторе.

…Я был рад за своих минометчиков и благодарен им. Но прежде и больше всего я благодарен тем, кто непосредственно на протяжении весны и всего лета учил молодых казаков науке войны, передавал им свой фронтовой опыт, воспитывал бесстрашие, готовил их и к этому и к другим боям, — людям с неброскими сержантскими лычками на погонах.

На станции Каргалинской, что на берегу Каспийского моря, к нам пришла целая группа сержантов. Одним из них был старший сержант Павел Яковлевич Марченко. Он очень скоро вошел в жизнь батареи и стал в ней самым необходимым человеком — парторгом. Институт комиссаров был упразднен. Казаки стали величать Марченко комиссаром. И он своими делами заслуживал такого высокого звания.

Родился Павел Яковлевич на Полтавщине. В сорок первом был эвакуирован в Астраханскую область. В армию пришел по партийному призыву. Спокойный и уравновешенный, он явился хорошим мне помощником. Своим тихим и мягким украинским говорком, своей неспешной рассудительностью и бесстрашным хладнокровием в бою, своей душевной открытостью истинного партийного работника Марченко привлекал и располагал к себе казаков. Он знал всех батарейцев, знал их семьи, жизнь и нужды семей. Проявит казак находчивость и смекалку, отличится чем-то в бою, парторг тут же, не откладывая, сообщит его родным, поблагодарит за воспитание доброго хлопца, настоящего воина. Погибнет кто, парторг напишет подробное письмо, пособолезнует, расскажет, как героически сражался казак за Родину, где и при каких обстоятельствах сложил голову, где захоронен. Батарейцы шли к парторгу, делились своими радостями и горестями, советовались с ним. Сам Марченко ни в работе, ни в бою не щадил себя. По нему равнялись. Часто можно было слышать: «А Марченко сделал бы лучше», «Держаться надо, как Марченко».

Марченко обладал глубокой партийностью в самом высоком понимании этого слова и умением убеждать. Вспоминаю весенний день под хутором Ряжино. Как-то утром он приходит ко мне в землянку и спрашивает:

— Вы помните, товарищ гвардии старший лейтенант, какой сегодня день?

— Обыкновенный день войны, Павел Яковлевич. Разве не так?

— Так-то оно так, да не совсем. Восьмое марта сегодня. Международный женский день.

Я в недоумении поглядел на парторга.

— А что это должно означать для нас? Мы на фронте. К тому же женский персонал батареи представлен единственным человеком — санинструктором Женей Пархолуп.