С тенью на мосту

Я чувствовал, что мои силы были на исходе, и решил, что когда они полностью иссякнут, там я и упаду. Силы иссякли возле старого дуба с почерневшей корой, в которого когда-то давно, еще до моего рождения, ударила молния. Повалившись на ворох желтых листьев, я устремил взгляд в небо.

«Жизнь продолжается, — думал я, пытаясь успокоить свое стремительно колотящееся сердце, напоминавшее поток воды, разбивавшийся об острые камни, — я еще живу. Я должен успокоиться и понять, что мне делать дальше. У меня слишком много дел, я не могу просто так сдаться. Я должен найти и спасти брата, я должен узнать, кем был старик, и как уничтожать других, таких же, как он. Но это все после, сейчас я должен срочно предупредить Ладо. Нужно спасти его семью».

Вдруг отчего-то мне представился яркий всплеск темно-голубой воды, который поднялся из пучины и с шумом обрушился на гладкий блестящий камень. Море. И я вспомнил о Марии, маленькой несчастной девочке. «Сколько же ей лет? Надо было бы узнать. Но зачем?» — помыслил я и прогнал образ моря: не время сейчас думать об этом.

Отдышавшись и едва собравшись с мыслями, я решил, что к дому Ладо нельзя идти по дороге: Милон, возможно, поставил своих людей наблюдать за их домом. Никто не должен знать, куда я направился после разговора.

Затаиваясь, когда примечал неподалеку людей, я опрометью пробирался через сухие заросли, окружавшие огороды. Это был единственный путь, чтобы пробраться незаметно. Огромные сухие растения трещали и хлестали по лицу, высоченные засохшие колючки нещадно впивались в тонкое пальто и кололи тело. Перебираясь через хлипкую изгородь, я не заметил спрятавшуюся в пожухлой длинной траве канаву и провалился одной ногой в вонючую, болотистую жижу. Наконец, я добрался до участка, принадлежащего Ладо и, пригибаясь, побежал: мне все казалось, что и тут могут заметить мою длинную фигуру, будто я был опознавательным флагом, означавшим приближение беды.

У саманного сарая я заметил Софико, играющую с какими-то жестянками. Она с удивлением уставилась на меня.

— Отец дома? — выдохнул я.

— Да, он там, в мастерской. Ты такой красный, будто тебя варили в кипятке.

— Так и есть, Софико, меня сейчас черт варил в котле, но не доварил. Я сбежал.

В мастерскую, где Ладо с Тито круглый год мастерили свою мебель, я ввалился, сипло дыша, и громко сообщил:

— Вам нужно уезжать отсюда! Срочно!

— О, боги, что произошло с тобой? — воскликнул он. — У тебя порезы и кровь на лице! Тебя пытали?

Я, наверное, производил пугающее зрелище: большие колючки репейника, чертополоха и еще какие-то мелкие, черные и продолговатые, похожие на угольки, облепили всю мою одежду, некоторые запутались даже в волосах.

— Кровь? Это все ерунда. У нас большие проблемы.

Второпях я сообщил ему все, о чем разговаривал с Милоном. Лицо Ладо потемнело, руки безвольно повисли, а темные глаза уперлись в пустоту, куда-то поверх моей головы.

— Ты поверил ему, что я цыган и вор? — его голос был безжизненным и пустым, словно он говорил откуда-то из-под воды.

— О чем ты говоришь? Ты мой друг! Мне все равно, что сочинял там Милон.

— Ты ему поверил?

— Нет! Ни одному слову.

— Спасибо тебе, — Ладо обнял меня. — Для меня это очень важно, — он похлопал меня по плечу, и вдруг нервно засмеялся: — Ну, Иларий, вляпались мы с тобой в такое дерьмо, которое еще нужно постараться найти.

— Мы вляпались в дерьмо всех овец и баранов в мире, — засмеялся я тоже.

— А мне кажется, что и человеческое дерьмо отлично впишется в нашу дерьмовую ситуацию. Милон вон, гадит как, со всей силы. Старается.

Напряжение всех долгих дней, хранившееся в нас, как сдерживаемая вода в дамбе, хлынуло потоком: мы зашлись в неудержимом хохоте, вырывавшемся из нас словно обезумевшие демоны. Мы смеялись так, словно вот-вот сейчас нас должны были повести на ту самую виселицу, обещанную Милоном, и нам оставалось только высмеять все, что уже не суждено было.

— Вам нужно уехать, — хохотал я, — сегодня-завтра Милон приковыляет к Бахмену, а Бахмена-то и нет, мы уж его схоронили! Еще припаяет нам и его убийство! Вот веселье-то будет!

— Это точно, припаяет, как пить дать припаяет! — смеялся Ладо, корчившись как гусеница, пришпиленная булавкой к дереву.

В мастерскую, услышав наш дикий смех, забежала испуганная Софико.

— Дорогая моя, скажи, ты несчастна? — Ладо, переставая смеяться, опустился на колени перед дочерью.

— Папа, почему ты спрашиваешь?

— Прошу, прости своего глупого отца, я постараюсь, чтобы ты была счастливой. Прости за то, что я не могу дать тебе счастливую жизнь, — его голос вздрогнул. — Прости меня. Я такой глупый, такой нелепый человек. Ты сможешь меня простить?

— Папа, я не понимаю, о чем ты говоришь? — на глазах Софико навернулись слезы. — За что тебя простить?

— Нам снова нужно будет уехать. Сегодня же.

Она посмотрела на него не по-детски серьезными глазами.

— Хорошо, папа, если так надо… Я все равно не нашла здесь подруг. И я совсем не несчастлива. Я очень рада, что ты у меня есть, и мама, и Тито с Тиной, и Мамука, хоть он сопливый и только и делает, что кричит. Нет, папа, я счастлива рядом с вами. И не говори, что ты глупый и нелепый, ты самый хороший человек.

Когда Софико ушла, я сказал Ладо, что отдаю им лошадь и телегу, чтобы они могли уехать, потому что это из-за меня у них возникли все проблемы. Ладо со слезами на глазах поблагодарил меня и сказал:

— Мы будем уезжать ночью, если Тито успеет вернуться. Он поехал вчера отвозить Вариду. Только бы он успел приехать…

Я ахнул: я совсем забыл поблагодарить эту женщину, согласившуюся помочь мне.

— Ей было плохо. В доме что-то случилось с ней. Она просила передать тебе, чтобы ты был осторожен, говорила всякие пугающие вещи. От твоей благодарности она тоже отказалась, сказала, что ей ничего не нужно от сироты, — продолжил Ладо.

— Куда же вы теперь поедете? — спросил я.

— Не знаю, не думал, что нам снова придется переезжать. До Холмов мы жили не так далеко отсюда. Мы там прижились, думали, что обрели, наконец, дом. Но я, Иларий, как ветер в поле, цепляет меня по жизни за что-то, и я втягиваю во все это и свою семью. Нелепость я сплошная, а не человек. Милон был прав, в том, что во мне течет цыганская кровь, моя мать была цыганкой. И так получается, что куда бы мы ни приехали, везде нам нет места. В том селе я работал у одного старого одинокого человека. У него была дочь, но ей не было дела до отца. Я построил ему сарай, отремонтировал крышу. Старик привязался к моим детям. И он подарил мне свою дряхлую лошадь. Она, конечно, помогала в хозяйстве, но поверь, эта лошадь была стара, как сам мир. Старик неожиданно помер, и его дочь приехала за наследством. И тогда ей наговорили добрые люди, что я украл лошадь. Конечно, чтобы я ни сказал, никто и не слушал меня. Я ведь цыган, безбожник, вор и антихрист. На мне стоит клеймо с рождения. Лошадь, в итоге, я вернул дочке старика, но она сказала, что я обманщик, поменял хорошую лошадь на старую и больную. Целая толпа людей собралась посмотреть, как мы будем с котомками и с детьми покидать село. И я благодарен им, что они хоть не плевали и не кидали в нас камни. А теперь жизнь преподносит все новые сюрпризы.