С тобой моя тревога

— Наградите лучше Туляганова! — предложил Дорофеев и услышал, как хохотнул Гулямов. — А то обидится…

— Нет, к тебе прикрепим, Сергей Петрович! У тебя и с жильем благополучно, и коллектив крепкий… И еще, знаешь, скажу честно, побаиваемся их в самом городе оставлять… Базары, рестораны, вокзал… Соблазнительно! А ты на отшибе. И всегда на виду будут в поселке.

— Коллектив крепкий, — повторил директор за секретарем горкома. — Коллектив, конечно, ничего. А случись что с ними? Тогда что?! Первый же на бюро будешь обвинять и партийную организацию, и меня. Так ведь? И не видать коллективу звания коммунистического. У нас, сам знаешь, даже от уполномоченного милиции отказались в поселке. Дружинники за порядком следят.

— Вот и пусть дружинники смотрят, — согласился Гулямов. — Берешь или нет, наконец? Как члена горкома спрашиваю! Или приеду и соберу у тебя партбюро, чтобы с тебя ответственность снять!

— Дай подумать, Мурад Гулямович. Я бы и сам хотел посоветоваться с коммунистами. Не сегодня же их забирать! Прикинуть надо, куда работать поставить, где жить будут. Они же, наверное, ни черта делать не умеют, кроме как воровать.

— Возможно… Учите! Научатся, если захотят.

Сергей Петрович встал, не отрывая трубку от уха, поглядел в окно, за которым виднелось хитрое переплетение труб сернокислотного цеха и гофрированные, из шифера, бока сырьевого склада. Снизу, из вестибюля, донесся приглушенный лестничными маршами и дверями долгий звонок: кончился рабочий день сотрудников заводоуправления.

— Сегодня уже ничего не успеем. День кончился.

— Ладно. Завтра заберете. Как думаешь, подо что здания использовать лучше, Сергей-ака? Хорошие здания, прочные…

— Прочные… Швейной фабрике отдайте… Или под склады.

— А если больницу?

— Души преступников лечили в казенном доме, теперь недуги телесные. Что ж, в этом есть что-то символичное! — пошутил Дорофеев.

— Может быть, и так. Там, говорят, даже цветов и деревьев, как в парке… Ну, значит, завтра?..

— Да, если не против, сегодня смотри тюрьму без меня. А завтра приедем за пополнением рабочего класса…

— Ты так не шути! Из них нам делать рабочих! В частности, тебе. Отвечать за них нам, никому больше…

— Правильно все это. Завтра за ними парней пошлем из штаба народной дружины. Как думаешь? Или самому ехать?

— Смотри сам. Ну, у меня больше вопросов нет, когда привезете на завод — позвони.

— Непременно.

Дорофеев положил трубку, потер пальцами покрасневшее ухо, аккуратно сложил бумаги, лежавшие в развернутой папке, и завязал тесемкой. Затем поднялся, прошелся по ковровой красной дорожке до двери и обратно, вдоль длинного крытого бледно-зеленым сукном стола, за которым проводил совещания.

Был Дорофеев чуть ниже среднего роста и, несмотря на пятьдесят с лишним лет, по-юношески строен и подвижен. На матовом с небольшим загаром лице привлекали внимание серые широко поставленные глаза, которые смотрели на все — и на собеседника, и на окружающие предметы — с чуть иронической доброжелательностью и интересом. Сегодня он был одет в серый спортивного покроя пиджак, узкие чуть посветлее пиджака брюки и черную трикотажную рубашку. Засунув руки в карманы пиджака, наклонив упрямо голову, он задумчиво разглядывал блестящие острые носки черных туфель. Подошел к столу, снял трубку.

— Мне начальника тюрьмы, — попросил он. И, услышав после гудков мужской голос, представился: — Директор суперфосфатного Дорофеев. Здравствуйте! Звоню после разговора с секретарем горкома. Что за людей нам даете? Мужчины, женщины? Возраст? Имеют ли какие профессии? Надо заранее подумать, куда их поставить, куда поселить. Понимаете?

— Понимаю… Так вот… Лихова Ольга Михайловна. Двадцать один год. Судима за кражу. Профессии не имеет. Окончила восемь классов, воспитывалась до пятнадцати лет в детдоме… Дурнов Сергей Евдокимович… Сорок восемь лет… Шесть судимостей. По образованию бухгалтер. По специальности не работал. Одинцов Иван Платонович… Двадцать семь лет… две судимости… знает сварочное дело, слесарное… Еще что?

— Семьи есть у них? Родители, может, дети?

— У Лиховой нет… У Одинцова — мать. Учительница. В Сибири. Переписывается с ней. У Дурнова вроде никого нет. Отсидел восемь лет. С зачетами.

— Ну хорошо. Завтра приедем.

— Завтра? — переспросил тот и пожаловался: — Кормить их нечем. Из столовой беру обеды.

— Завтра у нас обедать будут.

«Надо посмотреть, к кому подселить можно, — подумал Сергей Петрович. — И зайти в штаб дружины».

Синяя лампочка вспыхнула вновь. Дорофеев снял трубку. Звонила жена.

— Задержусь на час еще. Срочное дело. Тюрьму закрывают. Троих преступников на завод возьмем, Лидочка. Ты ела?

— Я подожду тебя, Сережа. А это не опасно?.. Ну, эти преступники? Они, может, еще и убивают…

— Полноте! — откликнулся Дорофеев, но не очень уверенно. — Уж так и убивают…

Дорофеев вышел на низенькое, о двух ступеньках, широкое крыльцо заводоуправления, прищурился: повисшее над далекими горами огромное солнце уже потеряло свою нетерпимую для глаз яркость. Горы были фиолетовыми, а лощины — черными: там уже наступил вечер. Снежные вершины излучали розовый свет. До самых гор раскинулась степь, которую прорезала линия высоковольтной передачи. Она тоже была розовой.

Несколько лет назад степь начиналась отсюда, от берегов сая, чьи бурные воды глубоко прорезали глинистую почву.

Все: и заводские корпуса, и мачты опор в степи, а рабочий поселок на другом берегу — построено при нем. Им, Дорофеевым!

От завода в поселок ведет шоссе. Оно круто спускается от завода к реке к за мостом также круто поднимается к поселку. Шоссе обсажено молоденькими карагачами и акациями. Недавний небольшой дождь оставил на пыльных листьях оспины. Деревья казались неживыми. Но и ими гордился Дорофеев, потому что вырастить их было труднее, чем буйные сады в поселке. Воду возили сюда в автоцистерне.

В этот час дорога была безлюдна. Сергей Петрович вошел на мост, облокотился на массивные железобетонные перила. Под ногами гудел могучий поток. Крепкий мост вздрагивал, сдерживая стремительные воды; за мостом, вырвавшись на свободу, сай широко растекался. Под высокими берегами у воды, сидели рыбаки: на быстром мелководье хорошо брала маринка.

Тихий вечерний ветер принес длинную и легкую, как дым, паутину бабьего лета. Белая прядь поплыла над рекой и скрылась с глаз.

Вот и осень пришла. Шестая его осень в этом краю, на этой рыжей, опаленной солнцем земле!

Ветер донес из поселка музыку. Дорофеев потер пальцами веки и принялся ходко взбираться на крутой правый берег. «Откуда все-таки берется эта паутина? Химик, а не знаю… Какое хорошее название — бабье лето…»

Он уверенно и широко шагал тенистыми улицами поселка. На седеющую голову, на плечи иногда падали тяжелые, точно литые, листья серебристого тополя. Они срывались с ветвей и падали на землю почти отвесно, не кружась, эти тяжелые листья, отливающие золотым глянцем снаружи и белой бархатистостью изнутри. Легкий ветер не мог их смести в арыки, и они берестяно шуршали под ногами.