С видом на Париж, или Попытка детектива (сборник)

Нам надо в Париж. Мы будем жить не в самом Париже, а в его пригороде – Пализо. Там живут Алисины приятели, которые сейчас в отъезде. У них дом – собственный или арендованный, я не поняла, не суть важно. Об этих приятелях Алиса потом сама расскажет.

Марья сидит на заднем сидении и бормочет в диктофон: «Голландский пейзаж скромен (подумаешь, открытие!), все вокруг плоское, как стол. У дорог и каналов ивы, иногда юные, легкие, как перышки, а чаще обритые комли, похожие на бредущих вдаль карликов. Ветряная мельница. Наконец-то! Быть в Голландии и не увидеть ветряную мельницу! На полях маки, сурепка, какие-то розовые цветы в избытке, а также что-то оранжевое, похожее по цвету на календулу».

– Смотрите, мост! – закричала вдруг Марья дурным голосом.

Алиса непроизвольно нажала на тормоза. Дальше пошла ругань.

– Что ты орешь?

– Артур говорил, за мостом нужно повернуть направо, а то уедем в Брюссель.

– Говорил. 90 градусов – это не точка кипения воды, а прямой угол. Он про какой мост говорил-то? Мы этих мостов уже штук десять пересекли, – негодовала Алиса. – Нельзя же орать вот так под руку! Я же за рулем!

– Общаешься со своим диктофоном, продолжай в том же духе. А дорогу оставь нам!

Марья опять начала бубнить на одной ноте: бу-бу-бу… «На багажниках везут велосипеды. Последние, кстати, обшарпанные, облезлые. Артур говорит, что в Амстердаме их воруют, потому что велосипеды – самый демократичный вид транспорта. Голландцы нормальные люди, тянут что плохо лежит. Сумку мою потому не стащили, что не увидели из-под бахромы на обивке. Вон какие-то придурки нас опять обогнали. Матрас везут. Сверху на багажнике в виде рамы. Матрас ядовито-зеленый, и номер у машины плохой – 515. Моя героиня пусть любит цифры, кратные трем, а также семь, и не любит цифры пять и один. Машина с матрасом временем битая, и потому нельзя понять, почему они нас все время обгоняют. Я не замечаю, когда они отстают, глаз фиксирует только обгон. Ели бы я не запомнила номера машины, то решила бы, что вся Голландия сегодня перевозит зеленые матрасы».

– Алис, а когда Бельгия? – спросила Марья, выключив диктофон. – Как мы узнаем-то? Пограничных столбов у них нет.

– Как коров станет меньше, так и Бельгия. Больше она ничем от Голландии не отличается.

– А дома такой же архитектуры?

– Такой же… Крепенькие и ладненькие.

– Интересно, что бы сказали голландцы, глядя на подмосковные деревни. Если, конечно, исключить строения новых русских.

– Это почему – исключить? – возмутилась я. – Мой нацелился строить загородный дом, считает каждую копейку, а нас, оказывается, надо исключить.

– Про голландцев не знаю, – отозвалась Алиса, – а с немцами я дома ездила. Они рассматривали наши старые деревни с большим прилежанием. Экзотика! А потом ткнули пальцем в развалюху и спросили потрясенно: «Здесь живут?»

– Просто наш материал – дерево, – не удержалась я. – А оно недолговечно. А их материал – камень. Конечно, у них дома стоят дольше и выглядят лучше.

– Зато немцы бездуховные! – вставила Марья.

Это она меня поддразнивает. Я сказала как-то, что Россия – мать духовности, а Запад только и умеет, что деньги считать. Марья тогда сильно обиделась за Запад. Что ж обижаться, если это правда?

Бельгию мы узнали по фонарям. Бельгийцы поставили вдоль дорог светильники на длинных ногах. Дороги сразу приобрели другой вид. Вид поменялся, суть – нет. Мы давали те же сто пятьдесят и не боялись заблудиться. На европейском автобане к водителю относятся предельно уважительно. Каждый участок дороги пронумерован, о нужном ответвлении дороги тебя предупреждают за двадцать километров, потом за десять и, наконец, за сто метров. Французы на дорогах часто указывают не расстояние, а время. Скажем, через три минуты будет нужный вам поворот, потом через две минуты…

Помню бешенство, которое обуяло нас с Женькой (мой второй муж), когда на пустынной дороге в Суздаль вместо давно ожидаемого указателя поворота мы увидели плакат «Шахматы – в каждый дом». Марья бы уже сочинила рассказ с социальным подтекстом. Ничего здесь нет социального, просто глупость. И главное, написано про шахматы меленькими буквами. Дождь шел. Женька вылез из машины. Я, помню, удивилась, что это он матерится, так на него не похоже.

А другой случай смешной, это уже про то, как у нас мозги вывернулись наизнанку. Сейчас люди уж не помнят, что везде – на домах, заборах, рекламных щитах было написано «Слава КПСС» или что-нибудь в этом роде. Лозунги эти не были подвержены ни размоканию, ни выветриванию. Глаз уже сам читал, что предписано. Как-то едем к свекрови на садовый участок. Он читает – на заборе яркими буквами написано: «Слава застрельщикам труда!» Женька говорит: «Господи, и сюда уже добрались». Тогда было очень модное слово – застрельщик. Подъехали ближе. А на заборе, оказывается, написано: «Свалка мусора запрещена». Смеялись…

Едем мимо Антверпена. За высокой стеной видны шпили соборов и башни замков. Алиса поймала в зеркале тоскующий Марьин взгляд.

– Мань, ты на меня не дави. Сюда мы не свернем. Нам некогда. Сегодня вечером мы будем в Париже.

Марья что-то проквохтала, типа того, что я, мол, все понимаю, но очень в Антверпен хочется. Перебьешься, душа моя!

– Заправиться надо, – сказала Алиса, когда Антверпен скрылся за горизонтом. – Что у них хорошо, так это заправки.

– И туалет… Говори уж своими словами. Баки надо налить, а вам отлить.

Конечно, Марья не упустила возможности сообщить миру, что у меня солдатский юмор. Пусть ее поговорит. После вчерашнего инцидента я тихая. С Машкой осторожно надо, это я давно поняла. На вид такая мягкая, женственная, голубые глаза безмятежно смотрят на мир – сама доброта с крыльями. Но завестись может из-за пустяка. И ведь никогда не угадаешь – из-за чего. При серьезных неприятностях она сохраняет завидное самообладание, а из-за ерунды, которая яйца выеденного не стоит, скажем, Достоевского обругал кто-то (и за дело, между прочим), или скажешь ей, что помада эта ей не идет, – надуется, как мышь на крупу, и пошла вздыхать.

И еще у нее есть одна черта не из приятных. Стоит рядом с ней появиться интересному мужику, она тут же делает стойку. При этом ладно бы кокетничай она с ним. Нет, она начинает вести с ним умные разговоры. Она, вишь, с ним подружиться хочет, и чтоб все внимание принадлежало обязательно ей одной. Способов для этого находится масса, она будет вести беседы по астрономии и кибернетике, путешествовать по миру загробному и реальному, задавать какие-то дурацкие вопросы, чтобы самой на них и отвечать. Теперь у нее новый конек, она занялась литературой. Поверьте мне, литература ей нужна для того, чтобы пыль в глаза пустить. Теперь она каждого стоящего мужика будет просить, чтобы он ей помогал на ее литературном поприще. Какое поприще-то? Дырка от бублика!

А что касается туалета, то это не юмор, а жизнь. Или, если хотите, – факт. Мои подруги, вне сомнений, самые лучшие в мире, но мочеточник у них слаб. В Амстердаме только и делали, что искали туалеты. А у капиталистов гальюн платный. Я им говорю: «Девы, вы на одних унитазах разоритесь». А они: «Будем писать в долг».

Через пять минут мы подкатили к маленькой заправочной станции. Роз было как на ВДНХ в сезон. Несколько в стороне сияло красками одноэтажное строение, вмещающее все блага для услады путешественников.