S.N.U.F.F.

Я снял напряжение, расстреляв чучело на краю луга, где паслись две коровы (побежавшие прочь с такой прытью, что одна споткнулась и, кажется, сломала ногу). Да простит меня Маниту Шива, питающий, как я слышал, тягу к этим животным. Успокоив нервы, я принялся искать своего дружка — я не волновался, что потеряю его, потому что вокруг была голая степь и уйти он не мог. Он мог только затеряться в складках рельефа. Хотя было непонятно — что за впадины в степи?

Сама деревенька состояла из множества вытянувшихся вдоль проселочной дороги домиков, некоторые из которых служили жильем для орков, а другие — помещением для скотины, причем их назначение практически невозможно было различить даже с бреющего полета. На главной улице мне встретилась пара куриц, отдыхающая в луже свинья и пьяный сельскохозяйственный орк в грязной сермяге, с вилами в одной руке и бутылкой воли в другой. Честное слово, увидь я его в новостях, я бы поморщился и подумал, что военная пропаганда не должна быть такой топорной.

Я решил подняться выше, и сигнал Грыма снова появился на моем маниту. Теперь я понял, почему он то появляется, то исчезает — недалеко от деревни был старинный карьер, где в эпоху Древних Фильмов что-то добывали. Сейчас он оплыл и зарос густой зеленью, но в него все еще можно было спуститься. На его дне стоял полуразрушенный сарай. Я засек Грыма, когда он уже поднялся наверх и направлялся к деревне.

Осторожно приблизившись, я обогнул его и полетел следом, стараясь держать дистанцию — несмотря на молодость, Грым был уже опытным в военном отношении орком. Мой камуфляж, разумеется, был включен, и я совершил все обычные маневры предосторожности, с учетом солнца и ветра.

Но, дойдя до середины деревни, Грым внезапно повернулся ко мне — и поднял руку с оттопыренным средним пальцем. Его глаза смотрели точно в мои, словно он действительно видел «Хеннелору» — хоть я шел со стороны солнца и он не должен был заметить меня даже без оптического камуфляжа.

Со стороны это выглядело странно — молодой орк вдруг развернулся на деревенской улице, показал фингер солнцу, сплюнул и пошел дальше. Но по тому, как довольно захрюкал сидевший на придорожной лавке орк (кажется, тот самый сельскохозяйственный рабочий с бутылкой, только уже без вил), этот жест был вполне в национальном духе.

Грым вряд ли мог меня засечь. Может быть, ему подсказал что-то инстинкт — но скорее всего, он просто предположил, что я могу за ним следить, и сообразил, где будет при этом моя камера. Я ведь сам объяснял ему основы летной тактики во время наших попоек. Он ничего не терял, этот смышленый молодой орк — разве что посланный солнцу фингер. Но разве кто-нибудь сочтет, сколько их уже растаяло в его древнем желтобелом огне? Молчи, креативный доводчик, молчи.

Грым скрылся в избе на краю деревни. Я выждал несколько минут, подлетел ближе и попробовал заглянуть в окно. Грым сидел у стола и вырезал большими ржавыми ножницами круглую заплату из материала, похожего на кожу; на столе перед ним лежали туба с клеем, куски веревки и обрезки блестящей ткани. Мальчик что-то мастерил. Иногда он поднимал голову и отвечал сидящему напротив. Его собеседник не был мне виден, и у меня по спине пробежал холодок предчувствия.

Я включил дальние микрофоны.

— Что значит, «верят, не верят», — говорил Грым. — Это оркский подход. У них новости не для того, чтобы люди им верили или не верили, а чтобы знать, откуда дует ветер и какие в нем запахи…

— Зачем они тогда для нас новости делают? — спросил невидимый собеседник, — Мы же все равно ничего не поймем.

Там была не Кая, а какой-то оркский мужик.

— Ну это как если бы нам подменили сигналы от органов чувств, — ответил Грым, — Вот представь, что ты ползешь к забойному столу на мясном дворе. Ползешь брюхом в крови. А глаза тебе показывают садик, уши слышат, как речка плещется, а нос нюхает цветы. И в голове постоянно бьется мысль, что надо бы прикупить тушенки. Но если ты, не дай Маниту, действительно выползешь случайным образом в такой садик, глаза сразу покажут тебе кровавый мясной двор. Все схвачено.

— То есть органы чувств показывают нам одну только неправду?

— Не, — сказал Грым. — Не только одну. Как минимум две разных неправды. Нашу и ихнюю…

Он говорил и дальше, но мне было уже неинтересно. Я отлетел от окна и включил гипероптику. Изба заиграла всеми цветами радуги, и на маниту появились два крупнозернистых силуэта — Грым и пузатый мужик напротив. Но я не испытал к нему обычной для толстяков эмпатии.

Каи нигде не было.

Теперь я знал это точно, потому что если бы я не обнаружил ее по контуру (он у нее такой же, как у людей), то увидел бы на маниту сигнал ее батарейки.

Я пролетел над деревней, спускаясь к каждому разноцветному дому. Гипероптика предъявила мне довольно много пьяных орков, несколько ползающих по полу детей и даже одну совокупляющуюся пару. Сигнала Каи не было нигде.

Тогда я полетел к старинному карьеру, из которого появился Грым. Он мог прятать мою душечку там — и это была моя последняя надежда. Но вскоре рухнула и она. В сарае на дне карьера не оказалось вообще никого. Там располагалась какая-то захламленная мастерская — в окне был виден большой рабочий стол с обрывками ткани, веревками и пластиковой стружкой. Видимо, иногда здесь трудились деревенские жители. Но Каи там не было.

Рядом с мастерской можно было различить остатки древних хижин — сначала я подумал, что там когда-то жили оркские рудокопы. Но потом я заметил на каменной стене большой грубый барельеф — подобие глаза со слезой. Я вспомнил — это был символ Сжигателей Пленки. Может, не слеза, а кровь, Кая что-то про это говорила. Неважно. Если они и прятались здесь раньше, это время давно прошло.

Поднявшись чуть выше, я еще раз просканировал карьер — и увидел только силуэты мелких грызунов в одной из хижин. Я вернулся к деревне и еще раз прочесал ее. Бесполезно. Тогда я принялся нарезать вокруг нее все увеличивающиеся круги, внимательно глядя на маниту. Сигнала Каи не было нигде.

Когда стемнело, я вернулся к дому, где отсиживался Грым, поставил «Хеннелору» на автопилот, припал к прицелу и стал ждать.

Меня разбудил крик петуха в наушниках.

Оказалось, я так и заснул на боевом посту — и спал долго. Моя камера по-прежнему висела возле дома, но было уже светло. Наступил день.

Грым успел послать мне привет.

На стене дома была растянута грязная серая простыня. С нее на меня глядели глумливые угловатые буквы.

ДАМИЛОЛА!
КАИ УЖЕ ДАВНО ЗДЕСЬ НЕТ.
ОНА УЛЕТЕЛА НА ЮГ.
ЧЕСТНО. ГРЫМ.

Мои глаза еще бегали по простыне, мозг еще анализировал смысл черных закорючек — но я уже знал, что это правда.

Улетела…

Никогда, слышите, никогда не выставляйте своей суре максимальное сучество. Потому что максимальное сучестве — это когда вы понимаете: ее уже не вернуть.

Я заметил, что ору во все горло и стреляю из обеих пушек. Как это началось, я не помнил — я осознал происходящее, только увидев, как сползла на землю дымящаяся простыня.

Потом оркская изба стала рассыпаться, словно была сделана не из бревен, а из пересохшего песка. Сперва сдуло стену. Затем снаряды стали перемалывать то, что было за ней. В щепки разлетелись стол и лавки, горшки, бутылки, сундуки и комод, и только большая белая печь (орки складывают их по каким-то религиозным причинам) выдерживала пока удары моих снарядов, быстро теряя форму и объем.

Грыма в доме уже не было. Я это понял только тогда, когда у меня кончились снаряды, и орк, который прятался от моего огня за печью, побежал в поле в одной рубахе. Это был вчерашний собеседник Грыма — кажется, поп из местной молельни.