С.С.С.М.

Отсюда, с тридцатиэтажной высоты, открывался превосходный вид на улицу. По мокрой, только что политой и поэтому блестящей мостовой текли людские реки. Лето, кажется, вошло в свои права. В одежде пешеходов преобладали белый и серебристый цвета. На фоне светлых зданий, полностью лишенных глупых украшений и прекрасных своей гладкой лаконичностью, на фоне столь же светлой мостовой из искусственного камня, под лучами бодрого, воинственного солнца зрелище спешащих по делам свободных людей рождало ощущение чего-то очень чистого, правдивого и ясного. Нет, конечно, были тут и яркие цвета: флажки на зданиях, тюбетейки, зелень на газонах. Эти красочные пятна лишь подчеркивали царство чистоты и белизны. Наверно, если бы Краслену встретился какой-нибудь рабочий с головой, отравленной фашистской или просто буржуазной пропагандой, то Кирпичников пришел бы с ним сюда, на комбинатскую террасу. Показал бы ему сверху жизнь красностранцев. И рабочий, разумеется, не смог бы не поверить в коммунизм. Его бы впечатлило, покорило, восхитило все вокруг: и махолетчики, все время проплывающие в воздухе, и шелест шин автомобилей — самых мощных в мире, и блистание солнцеуловителей (источников энергии), и зрелище высоких труб заводов с поднимающимся дымом, и шумящий геликоптер, приземлившийся на крыше женского крыла жилкомбината…

«Неужели человек, который это видел, может быть вредителем? — подумалось Краслену. — Кто, кто, кто?! Ну не Пятналер же! И никак не Клароза. Вряд ли Аверьянов. Ну, а что касается Бензины…»

— Эй, Краслен! — окликнул кто-то.

За спиной стоял Маратыч.

— Дышишь воздухом?

— Ну да… Пожалуй, так…

— Наверно, размышляешь?

— Не без этого. Как следствие идет?

— Идет, — сказал Маратыч. И добавил очень тихо: — Знаешь что, товарищ? Будь внимателен. Смотри вокруг. Следи! Вредитель себя выдаст. Агитацией. Прогулом. Бракодельством… Как угодно неожиданно. Гляди во все глаза!

Краслен оторопел:

— Ты что, хочешь сказать, что…

— Тс-с-с!

— Что этот кто-то… Кто, с кем я общаюсь? Друг? Сосед?

— Краслен, я заподозрил… одну личность. Не могу пока сказать. Нет доказательств. Я прошу тебя: смотри внимательно! За всеми. За соседями, ребятами в цеху, за остальными… Всеми, с кем общаешься! Тебе я доверяю. Понимаешь, этим гадом может оказаться кто угодно… Но я знаю, что это не ты. Как, поможешь?

— Ну естественно! Вот если б ты, Спартак, сказал бы мне понятнее, за кем, на что смотреть…

— На все! За всеми! У меня есть только подозрения. Прости, сказать их вслух пока что рано!

— Понимаю.

— Я ведь не могу быть сразу в каждом из цехов, на складе, в комбинате, видеть все… Конечно, есть директор и Люсек. Но ты ведь понимаешь, мало этого! За дело должен взяться коллектив, все мы, рабочие. Но раз этот вредитель просочился в нашу массу, так удачно нацепил личину пролетария, что я могу довериться лишь некоторым. Нашему директору, Люську и вот тебе, может быть, еще паре-тройке…

— Спартак Маратыч! Я, конечно, буду помогать тебе!

— Спасибо, братец! — Начзавком пожал Краслену руку, скупо улыбнулся. — Сообщай мне обо всем подозрительном, что сможешь углядеть!

— Всенепременно!

— И, пожалуйста… молчи об этом нашем разговоре. Не хочу, чтоб кто-то стал завидовать. Краслену, мол, доверяют, а мне вот, дескать, нет… Смолчишь? Спасибо. Скоро мы отловим эту гадину.

Геликоптер, было замолчавший, снова завертел свой мощный винт и снялся с крыши, поднимая за собою красное полотнище с большими буквами: «ЛЮБОВЬ. КОММУНА. РАДИО».

В металлобрабатывающем цеху звучал сильный, способный перекрыть шум всех станков, голос Шарикова. Поэт был еще и чтецом. Нередко он давал рабочим сводки новостей, политпросвет и лекции на тему обстановки за границей. Разумеется, читал свои стихи. Но так как пролетарий должен получать образование по возможности широкое, Шариков старался поумерить самолюбие творца и декламировал чужие сочинения, часто что-нибудь из классики. Сейчас он читал Гоголя — конечно, не в самом цеху, а в радиоузле, по микрофону.

Слева от Краслена штамповал свои детали младший из Безбоженко, Пятналер. Рядом с ним на фрезерном станке трудился дед Никифоров, который временами похихикивал над глупостью Манилова. Краслен «Мертвые души» уже знал: прочел в библиотеке год назад. Теперь он заскучал. Без завтрака работа перестала приносить радость. По закону у Краслена было полчаса на пообедать. Их он мог использовать всегда, в любое время, и поэтому решил подкрепиться незамедлительно.

Электриса Никаноровна зевала. С тех пор как всю еду объявили бесплатной, ее труд стал слишком прост: ни кассы, ни раздачи, только наблюдай за тем, чтоб пища не остыла, да поддерживай порядок в помещении. Голос чтеца звучал и здесь, в столовой, но нарпитовка не очень уважала книги классиков. Гораздо больше ее увлекали отчеты со съездов и актуальная информация.

Поскольку смена только-только началась, столовая пустовала. Электриса Никаноровна скучала больше, чем обычно, и, обрадовавшись Краслену, мгновенно завязала разговор:

— Борщ, смотри, какой наваристый! Вот только что пришел! Бери, пока там мясо еще плавает!

— А я хочу солянку. Есть солянка? Снова нету…

Повара фабрики-кухни сделали сегодня всего двенадцать видов супа против двадцати, как вчера-позавчера. Щи зеленые, борщ грибной с черносливом, рассольник рыбный с фрикадельками, чихиртма из баранины, харчо, суп горховый, суп из брюссельской капусты, из щавеля, тыквенный, манный, молочный, томатный… Солянку не возили пятый день. Вторые блюда тоже разочаровали: тридцать три мясных и семь гарниров. Опять этот надоевший гуляш из говяжьего сердца, долма, раки в вине, осетрина на вертеле, крабы, индюшка, язык… Ничего интересного! По крайней мере, с выпечкой нормально. Пончики приехали! Ура!

Краслен набрал себе борща (две порции), немного языка с душистой гречкой в грибном соусе. Налил из самовару чаю в белую и гладкую, без всяких украшательств, супрематистскую чашку. В очередной раз вспомнил про то, что эта серия посуды, если не врут, была спроектирована тем самым художником, что создал герб Краснострании — квадрат черного цвета, украшенный затем красной звездой.

За чистый стол, накрытый красной скатертью, подсела Электриса Никаноровна.

— Ну что, — спросила она, глядя на Красленову тарелку, содержимое которой постепенно убывало, — как дела, Красуш? Какие будут новости?

— Какие… вот в Шармантии на выборах в профком переплетчиков успех у коммунистов.

— Хорошо! А сам как поживаешь?

— Вот, проспал сегодня, не позавтракал. Приходится обедать раньше всех.

— А что проспал-то? Чать, с Бензиной? — Электриса улыбнулась.

— Не-е-е-ет… Спал просто плохо. Думал про вредителя.

— Нашли его?

— Какой там…

Электриса Никаноровна вздохнула:

— Что им не сидится, этим буржуинам! Только зажили — и вот оно, опять! Неужели никогда это не кончится?!

— Кончится, конечно, Электриса Никаноровна. Все войны рано или позно кончаются победой одной из сторон! — с важным видом ответил Кирпичников. — Даже Столетняя война, уж на что была длинная…

— А сам-то ты как думаешь? — спросила Электриса.

Суп закончился, Кирпичников принялся за второе.

— Много кто бы мог… — ответил он. — А вы вот, например, кого бы заподозрили?

— Конечно, Аверьянова! — ответила нарпитовка.

— Угу… Мои соседи… — гречневая каша не давала слишком много говорить, — мои соседи… они тоже… так считают.