Сабля Волынского

От непрерывной гонки и тряски Родионов устал до такой степени, что не мог бы сейчас заснуть даже в самой мягкой постели. Он решил ехать к министру.

Большой двухэтажный деревянный дом Волынского на набережной Мойки с двумя флигелями по бокам, казалось, ждал Родионова, презрительно уперев руки в боки. Почти все его окна были темны, свет теплился только внизу, в служебных помещениях, да в одном из верхних окошек.

«Пусть уж даст по морде, но скорее», – думал прапорщик с каким-то странным злорадством, ударяя в дверь молотком твердо и решительно три раза, а затем – еще дважды.

Слуга Волынского даже в этот час был одет в белую атласную ливрею, гораздо более красивую и чистую, чем мундир офицера, и серебристый парик. Выслушав Родионова, он предложил ему войти и удалился на цыпочках в боковой коридор. Прапорщик хотел было присесть на один из выпуклых парчовых стульев, расставленных вдоль стены, но, увидев ужасающие следы от своих сапог на сияющем паркете, решил оставаться на месте.

Через несколько минут к Родионову вышел довольно красивый молодой брюнет с очень умным, проницательным взглядом. Он был несомненный азиятец, но не с таким широким и плоским лицом, как у монголов или киргиз-кайсаков. Одет он был в строгий немецкий сюртук, придающий ему сходство с лютеранским пастором. Говорил тихим, внятным голосом, на литературном русском языке с множеством иностранных вкраплений, как говорили тогда образованные люди. Родионов догадался, что перед ним пресловутый Кубанец, о котором говаривал брат Иван.

Этот Кубанец был доверенным лицом и правой рукой Волынского – то ли его дворецким, то ли референтом, то ли телохранителем. По происхождению он был кубанский татарин – так называли воинственных тюрков Малой Ногайской орды, периодически совершавших набеги на Астраханскую губернию.

Первоначального имени Кубанца никто не знал – да помнил ли его он сам? В младенчестве его захватили аманатом, то есть, заложником русские солдаты во время рейда против Малых Ногай. Он жил в доме астраханского купца, который крестил его Василием и присвоил фамилию, означающую национальную принадлежность. После того, как распоряжением Петра при губернской канцелярии была открыта школа для обучения грамоте и цифири солдатских и поповских детей, предназначенных для гражданской службы в качестве писарей и подъячих, Кубанца отдали туда учиться.

В учебе пленный мальчик проявлял удивительные способности к языкам и математике, вселяя своей феноменальной памятью изумление в бесхитростных педагогов. При другом стечении обстоятельств Вася мог стать татарским Ломоносовым, но в один прекрасный день он попался на глаза Волынскому, который возвращался в столицу с триумфом из своей персидской одиссеи.

Как истинный сотрудник Петра Великого, Волынский, не имея порядочного образования, очень ценил ученость в других. Он пришел в восторг от способностей шустрого черноглазого мальчика, выменял его у купца на персидский платок и забрал с собою в Москву. И вот вместо Ломоносова вышел важный лакей, который вращался среди генералов, князей и вельмож, имея между ними даже право голоса в некоторых вопросах, зная все их сокровенные тайны и наблюдая гнусную изнанку их роскошной жизни.

– Я передам посылку его высокопревосходительству, – сказал Кубанец, вгоняя прапорщика в жар внимательным взглядом на его безобразные ботфорты.

– Приказано лично в руки, в какой бы то ни было час, – отвечал Родионов, помня намек секретаря насчет награды и не желая упускать удачи.

– Как угодно, а только его высокопревосходительство занят и может возмутиться такой дистракцией.

Они поднялись на второй этаж, и Кубанец, заглянув в кабинет министра, поманил туда Родионова.

Волынский сидел за своим широким письменным столом, под лупой расшифровывая какой-то древний манускрипт. Он был так поглощен этим делом, что, казалось, и не заметил появления Родионова в комнате. В этот ночной час он был одет в диковинный шелковый персидский костюм со множеством складок, защипов и брильянтовых пуговиц, сплошь расшитый растительными узорами. Без парика его коротко остриженная голова казалась непривычно маленькой и молодой. И, что самое удивительное, на носу этого, знаменитого своею удалью, не старого еще человека были водружены очки.

Машинально отсчитывая взмахи маятника на стенных часах, Родионов стоял в нерешительности: следует ли ему отрапортоваться или хотя бы деликатно кашлянуть, чтобы привлечь к себе высочайшее внимание? На двенадцатом взмахе бронзового диска что-то внутри часов заурчало, как в брюхе голодного тигра, Волынский помахал свободной рукой, не отрываясь от рукописи, и произнес:

– Давай, что у тебя!

Едва взглянув на пакет с письмами, Волынский небрежно отбросил его в груду бумаг на краю стола и нетерпеливо щелкнул пальцами:

– Где та вещь?

Не без возни, как всегда бывает с такими устройствами, Родионов отомкнул хитрый замочек секретного чемодана, Волынский жадно выхватил опечатанный ящик из его рук и попытался раскрыть его на столе ножом для разрезания бумаг, который переломился пополам. Министр снял со стены какое-то средневековое оружие, напоминающее гибрид молотка и топорика и, повернувшись спиною к Родионову, стал курочить крышку ящика, выразительно поминая при этом матушку того человека, который так добросовестно его упаковал.

Родионову страсть как хотелось посмотреть, из чего он так старался и спешил, но, как только он придвигался к столу и вытягивал шею, Волынский, как нарочно, загораживал вид спиной. Наконец, изуродованная крышка полетела на пол, и министр осторожно, на вытянутых руках, словно боясь что-то расплескать, отнес посылку в соседнюю комнату, так и не дав Родионову ее рассмотреть.

По той бережности, с какой патрон носился с этой коробкой, прапорщик теперь предполагал, что это нечто из столь модных и дорогих ныне китайских диковин: какая-нибудь фарфоровая ваза или шкатулка, которая стоит целого табуна арабских лошадей. Он вспомнил, как бесцеремонно двигал чемодан ногой и швырял в коляску при погрузке, и ему чуть не стало дурно. Пожалуй, он нечаянно миновал опасности гораздо большей, чем нападение лесных разбойников.

Волынский вернулся в кабинет в отличном и даже несколько игривом расположении духа.

– Однако я ждал тебя не раньше завтрева. Тебе следовало заехать домой, отдохнуть и переодеться, а затем уж доложиться по всей форме, – сказал он, разглядывая растрепанного с дороги Родионова с некоторым недоумением, словно только что его заметил.

– Приказано было явиться тотчас, – отвечал Родионов со скромностью истинного героя.

– Но ты хотя бы успел навестить свою тетушку?

– Нет, и даже не ночевал в Москве.

– Это дурно, так относиться к тете. Спохватишься потом, да поздно будет.

Родионов не мог понять, действительно ли он свалял дурака своей расторопностью или начальник его провокирует для проверки.

– Служба – прежде всего, – отвечал он, щелкнув двумя комьями грязи, в которую превратились его огромные, раскисшие сапоги.

– Ну и дурак. Дурак, а молодец! – сказал Волынский такими словами и таким тоном, как говоривал ему, наверное, сам Петр Великий, когда министр был таким же юным и нарочитым драгуном на посылках.

– Теперь иди отдыхать, а в пятом часу явишься ко мне на обед в полной форме при шпаге. У тебя есть парик?

– Какой-то есть… – отвечал прапорщик в замешательстве.

Волынский подошел к ряду болванов, на которых были развешаны парики разных оттенков, фасонов и объемов, снял один, для чего-то понюхал и напялил на голову прапорщика.

– Вот! Это тебе за быстрый скок!

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», – подумал Родионов.

В своих посланиях к августейшим особам Артемий Волынский часто жаловался на бедность, доходящую до нищеты. И эта форма мимикрии в жестоком мире непрерывной борьбы, где знатного барина могут за волосы выволочь из дворца на мороз точно так же, как последнего холопа, отняв у него все, вплоть до нательной одежды, не была сплошным лицемерием и притворством, как может показаться на первый взгляд.