“SACRE? BLEU. Комедия д’искусства”

— Мне надо идти. Сегодня я действительно пишу Жюльетт. Красками.

Режин кивнула и оттолкнула его:

— Я знаю.

— Мы раньше уже были вместе, Режин. Я думал, что потерял ее. А вчера — вчера у нас случилась встреча.

— И это знаю, но ты же младший. Это мерзко. Маман говорит, у нее теперь нет сына — ты погубил эту несчастную девушку.

— Два дня назад она грозила нанять русского, чтобы он поджег Жюльетт и скормил наших с ней детей собакам мадам Жакоб.

— Это пока она вас не слышала. Она не выйдет из комнаты, пока ты не сходишь на исповедь или пока не придет пора обедать. Смотря что раньше.

— Но мне двадцать семь лет. Ты правда думала, что я никогда раньше не бывал с женщиной?

— Ну, домой ты их не приводил. Мы считали, что тебе кто-нибудь дает, ну… из жалости. И девушки нынче очень много пьют.

Люсьен стряхнул с головы крошки.

— Я не женат, потому что художник, а не потому, что женщину не могу себе найти. Я же тебе говорил — у меня на жену нет времени. Это будет нечестно по отношению к ней.

— Так я тебе и поверила. Наверное, спасибо уже за то, что ты не гоняешься за мальчиками, как тот жуткий англичанин, что приходил к нам в булочную.

— Оскар? Оскар блистателен. По-французски говорит жутко, но человек блестящий.

— Иди, — сказала Режин. — Я присмотрю за лавкой. Иди пиши. И не рассказывай маман, что я тебе сказала. Никому вообще не говори.

— Не буду.

— И не будь мерзким.

— Не буду.

— И не становись затворником, как папа.

— Не буду.

— И дверь в мастерскую оставь открытой, чтоб мы видели, чем ты там занимаешься.

— Не буду.

— Иди. — И она взмахнула сломанным багетом. — Иди, иди, иди, братишка. Иди к своей профуре.

— Я ее люблю.

— Кому какая разница. Иди уже!

* * *

Все утро, пока хлопотал с хлебом, Люсьен твердил себе: «Сегодня я художник. Буду творить искусство. Я не швырну ее на рекамье и не оттопырю ее до бесчувствия, сколько бы ни умоляла». На самом деле он рассчитывал, что умолять она не станет, — он не был уверен в собственной решимости. «И если даже я швырну ее на рекамье и оттопырю до бесчувствия, просить ее выйти за меня не стану».

Когда Люсьен выбрался из пекарни, Жюльетт ждала его у двери в сарай. На ней было праздничное белое платье с голубыми и розовыми бантами, и высокая шляпка, больше походившая на букет, чем на головной убор. В таком наряде девушка скорее пойдет на танцы во дворе «Галетной мельницы» погожим воскресным вечером. Такое не станешь надевать, чтобы пройти несколько кварталов к художнику, перед которым все это и снимешь.

— Ну ты и красотка.

— Спасибо. Я принесла тебе подарок.

— И очень красиво его завернула, — сказал он, обхватывая ее за талию.

— Да не это, козел похотливый, кое-что другое. Покажу внутри.

Пока он отпирал дверь, она вынула из сумочки деревянный ящик с крышкой на петлях и открыла его.

— Смотри, краски! Торговец заверил меня, что лучшего качества. «Чистые пигменты», — сказал, что б это ни значило.

Внутри лежала дюжина тюбиков — больших, по четверти литра: краски в них хватит прокрыть весь холст, если только не писать импасто, как нравилось Ван Гогу, но Люсьен все равно не считал, что такой метод отвечает его сюжету. На каждом тюбике была приклеена маленькая бумажная этикетка с каплей краски — но никаких надписей, никаких пояснений, что за смесь.

— Но я сегодня собирался покупать краски у папаши Танги.

— А теперь вместо этого можешь сразу начать, — ответила она. Поцеловала его в щеку, поставила ящик с красками на столик, который Люсьен отвел для инструментов, и тут заметила ширму, появившуюся в дальнем углу сарая.

— Oh la la. Это забота о моей скромности?

— Так полагается, — ответил он.

Вообще-то он принес ширму из мастерской Анри на рю Коленкур ни свет ни заря, пока хлебы стояли в печи, чтобы не пришлось смотреть, как Жюльетт одевается или раздевается. Ему показалось, что так он, вероятно, не будет отвлекаться от работы.

Она вышла из-за ширмы в белом японском кимоно, которое Анри держал в мастерской для натурщиц — ну или для себя, потому что время от времени любил переодеваться гейшей, а их общий друг Морис Жибер его фотографировал. Но для того, чтобы Жюльетт стала хоть в чем-то похожа на крохотного художника-аристократа, халатик прискорбно не годился.

— Как ты меня хочешь? — спросила она, и полы кимоно разошлись сами собой.

Ну, это она его нарочно раздражает.

Люсьен смотрел лишь на холст — подчеркнуто, можно сказать, смотрел только на холст — и махнул ей, чтобы шла к рекамье, словно ему недосуг ей показывать, какую позу принять.

— Как вчера будет отлично, — сказал он.

— О, правда? Дверь запереть?

— Позу, — сказал Люсьен. — Позу как вчера, не забыла?

Она сбросила кимоно и возлегла в той же позе, что и накануне. Точно в той же, прикинул он, глядя на свой набросок. Довольно жутко, если натурщица сама так быстро принимает позу без дополнительных указаний.

Люсьен решил поместить ее в восточный гарем — по мотивам алжирских картин Делакруа. Фоном — роскошные текучие шелка и золотые статуи. Может, раб будет обмахивать ее опахалом. А то и евнух? Он уже слышал, как его отчитывают учителя — Писсарро, Ренуар и Моне: «Пиши то, что видишь. Лови миг. Пиши то, что реально». Но беленый сарай не годится для такой красоты, а фон закрашивать черным ему не хотелось, чтобы изображение выступало из тьмы, как у итальянских мастеров или у Гойи с его махой.

— Я думаю писать во флорентийском стиле — передать все оттенки в гризайле, серо-зелеными подмалевками, а потом сверху наложить цвета. Займет больше времени, чем другие методы, но мне кажется, только так я смогу запечатлеть твой свет. То есть вообще свет.

— А подмалевки другим цветом можешь? Скажем, таким вот синеньким, какой мне торговец продал?

Люсьен снова посмотрел на нее: солнце лилось с потолка на ее нагую кожу, — потом на холст.

— Да, да, это можно.

И он принялся писать.

Где-то через час Жюльетт сказала:

— У меня рука немеет. Можно шевельнуться?

И, не дожидаясь разрешения, стала размахивать рукой, как мельница.

— Конечно, я назову картину «Афродита машет, как полоумная».

— Такого раньше точно никто не писал. Будешь первым, кто изобразит машущую натурщицу. Может, начнется революция в искусстве.

Теперь она не только махала рукой, но и кивала. Ее асинхронные движения напомнили Люсьену причудливые машины Профессёра Бастарда.