Сад бабочек

– Что с тобой?

В ее золотистых глазах блестели слезы, и мне вдруг стало не по себе. Прежде я ни разу не видела, чтобы Лионетта плакала. Она терпеть не могла слез, особенно своих.

– Завтра мне будет двадцать один, – прошептала она.

Блисс вскрикнула, заключила подругу в объятия и уткнулась лицом ей в плечо.

– Черт, Лионетта, мне так жаль…

– В двадцать один у нас истекает срок годности? – спросила я тихо.

Лионетта крепко обняла меня и Блисс.

– Я… никак не могу решить, стоит ли сопротивляться. Я умру, так или иначе, и не хочу отдавать свою жизнь даром. Но не будет ли от этого больнее? Чувствую себя такой трусихой, но если меня ждет смерть, я не хочу, чтобы было больно!

Она всхлипывала, а мне хотелось, чтобы стены в этот раз были опущены, и мы бы сидели, запертые в этой тесной комнатке. Тогда остальные не слышали бы ее плача. Другие девушки уважали Лионетту за ее сдержанность, и мне не хотелось, чтобы ее считали слабой, когда ее не станет. Но, как правило, стены опускались только дважды в неделю. В эти дни – мы называли их выходными – приходили обычные садовники и наводили порядок в нашей прекрасной тюрьме. Они никогда нас не видели, и слышать тоже не могли – это обеспечивала система перегородок.

Нет, не так. Еще стены опускались, когда появлялась новая девушка. Или умирала.

Мы не любили, когда стены опускались, и лишь в исключительных случаях нам этого хотелось.

Мы оставались с Лионеттой всю ночь. Она плакала, пока не уснула, совершенно обессиленная, и проснулась только затем, чтобы вновь расплакаться. Ближе к четырем она нашла в себе силы, чтобы встать и принять душ. Мы помогли ей вымыть волосы, расчесали и заплели в изящный венец. У нее в шкафу висело новое платье. Янтарного цвета, прошитое золотой нитью, оно пылало огнем среди всего черного. В этом платье крылья стали еще ярче на фоне загорелой кожи: насыщенный оранжевый с черными пятнами, и вокруг них вкрапления золотого и желтого, черные у самых кончиков, с белыми прожилками. Расправленные крылья Червонца пятнистого.

Садовник явился за ней перед самым рассветом.

Это был человек приятной наружности, ростом чуть выше среднего и хорошо сложенный. Из тех людей, которые всегда выглядят лет на десять-пятнадцать моложе, чем им есть на самом деле. Русые волосы всегда уложены и подстрижены, глаза цвета моря, бледно-серые. Он был хорош собой, с этим не поспоришь, но у меня внутри все сжималось от одного его вида. Я еще ни разу не видела его в черном. Он стоял в дверном проеме, заложив большие пальцы в карманы, и просто смотрел на нас.

Лионетта тяжело вздохнула, крепко обняла Блисс и что-то шепнула ей на ухо, после чего поцеловала на прощание. Потом она повернулась ко мне и до боли сжала в объятиях.

– Меня зовут Кэссиди Лоуренс, – прошептала она так тихо, что я едва могла разобрать. – Пожалуйста, не забывай меня. Не позволяй ему быть единственным, кто меня запомнит.

Она поцеловала меня, закрыла глаза, и Садовник увел ее за собой.

Все утро мы с Блисс провели в комнате Лионетты, перебирая ее личные вещи, которые она скопила за пять лет. Она провела там пять лет. Мы сняли занавески и сложили их вместе с постельным бельем на голом матрасе. Книга, которую она держала под подушкой, оказалась Библией. На полях отмечены были все пять лет отчаяния, ненависти и надежды. Бумажных фигурок было столько, что хватило бы всем девушкам в саду, поэтому вечером мы раздали их, вместе с черными платьями. Когда мы отправились на ужин, ничто в комнате не напоминало о Лионетте.

На следующую ночь стены опустились. Мы вместе с Блисс лежали на моей кровати, застеленной уже нормальной простыней. Мы получали кое-какие вещи за то, что были послушными и не пытались покончить с собой. Так что теперь у меня были простыни и одеяла, тех же лиловых оттенков, что и нижние крылья у меня на спине. Когда стены опустились и мы оказались взаперти, Блисс принялась плакать и ругаться. Стены поднялись через несколько часов. Как только они пришли в движение, Блисс схватила меня за руку, и мы протиснулись наружу, чтобы обследовать коридор.

Но далеко идти не пришлось.

Он стоял там, прислонившись к стене, и рассматривал девушку под стеклом. Ее голова клонилась на грудь, небольшие скобы удерживали тело. Прозрачная смола заполняла оставшееся пространство, и платье застыло так, словно она находилась под водой. Можно было во всех подробностях разглядеть прижатые к стеклу крылья. Все, что отличало Лионетту – ее мрачная улыбка, ее глаза, – теперь было скрыто. На виду остались только крылья.

Он повернулся к нам и провел рукой по моим спутанным волосам, осторожно их расправляя.

– Ты забыла собрать волосы, Майя. Мне не видно твоих крыльев.

Я принялась собирать волосы в узел, но он перехватил мое запястье и повел за собой.

В мою комнату.

Блисс выругалась и побежала по коридору, но я успела заметить ее слезы.

Садовник сел рядом со мной на кровати и стал расчесывать мне волосы, пока они не заблестели, как шелк. Потом долго гладил их, а после его руки скользнули дальше, а за ними – и губы. Я закрыла глаза и стала про себя декламировать «Беспокойную долину».

* * *

– Что, простите? – перебивает ее Эддисон с таким выражением, словно ему плохо.

Инара отрывается от фотографии и поднимает на него задумчивый взгляд.

– «Беспокойная долина», – повторяет она. – Поэма Эдгара Алана По. «Люди на войну ушли, звездам вверив волю пашен, чтоб в ночи, с лазурных башен, тайну трав те стерегли…» [5] Мне нравится По. Он подкупает своей откровенной замкнутостью.

– Но какое…

– Я делала так всякий раз, когда Садовник приходил ко мне, – отвечает она прямо. – Я не пыталась сопротивляться, потому что не хотела умирать, но и участвовать не собиралась. Я ждала, пока он закончит, и, чтобы абстрагироваться, читала про себя стихи По.

5

Пер. В. Брюсова.

– В тот день, когда он закончил татуировку, вы в первый раз, хм… в первый раз…

– Читала По? – заканчивает она за него, насмешливо приподняв брови. Виктор краснеет, но кивает. – К счастью, нет. За несколько месяцев до этого я заинтересовалась сексом, и Хоуп одолжила мне одного из своих парней. Ну, в каком-то смысле.

Эддисон начинает кашлять, и Виктор рад, что на такие темы с дочерьми разговаривает жена.

* * *

При других обстоятельствах Хоуп, наверное, можно было бы назвать шлюхой. Но София была проституткой, пока полиция не забрала у нее дочерей, и болезненно реагировала на такие слова. Кроме того, Хоуп занималась этим не ради денег, это ее забавляло. Хотя могла сделать на этом состояние. Мужчины, женщины, парочки или группы – Хоуп на все была готова.

В квартире не было и намека на личное пространство. Если не считать ванную, она представляла собой одну большую комнату, и шторки между кроватями мало что скрывали. Про звукоизоляцию, конечно, и говорить нечего. Хоуп и Джессика были не единственные, кто приводил гостей, но они делали это чаще других, иногда по несколько раз на дню.

Мне довольно рано пришлось столкнуться с педофилом, и сексом я практически не интересовалась. Плюс мои родители. Я считала секс чем-то ужасным и не хотела иметь с этим дела. Но жизнь в квартире постепенно все меняла. Если девочки не занимались сексом, то постоянно говорили о нем. Они хоть и смеялись надо мной, но отвечали, когда я задавала вопросы, а Хоуп еще и показала мне, как нужно мастурбировать. Постепенно любопытство пересилило неприязнь, и я решила попробовать. Вернее, стала об этом подумывать. Но поначалу я еще сомневалась и несколько раз упускала случай.