Сад Финци-Контини

Ом немного помолчал. Я воспользовался этим и спросил, что было темой его архивных исследований.

— Сначала я хотел написать историю венецианских евреев, — ответил он. — Эту тему подсказала мне Ольга. Рот, англичанин Сесил Рот (еврей) блестяще развил эту тему лет десять спустя. Потом, как это часто случается со слишком страстными историками, некоторые документы семнадцатого века, которые попали ко мне в руки, так захватили меня, что просто сбили с пути. Я тебе расскажу, расскажу, если ты захочешь… В полном смысле настоящий роман… В общем вместо солидного исторического исследования через два года у меня были — кроме жены, конечно, — только две брошюры: одну я и до сих пор считаю полезной, в ней я собрал все надписи кладбища, а в другой я кратко изложил содержание тех документов семнадцатого века, о которых тебе говорил, но одни только факты, без каких-либо комментариев. Тебе было бы интересно взглянуть? Да? В ближайшие дни я позволю себе преподнести ее тебе. Но оставим это, очень тебе советую, поезжай на иудейское кладбище на Лидо! Оно того заслуживает, вот увидишь! Оно ничуть не изменилось, ты увидишь его таким же, как и я тридцать пять лет назад.

Мы медленно вернулись к корту. Оказалось, там больше никого не осталось, кроме Миколь и Карлетто, которые еще играли в сгущающихся сумерках. Миколь жаловалась: мальчишка ее загонял, он совсем не «рыцарь», а темно уже и так «чересчур».

— Миколь сказала, что ты еще не решил, будешь ли писать работу по истории искусств или по итальянской литературе, — сказал мне профессор Эрманно. — Теперь-то ты уже выбрал?

Я ответил, что остановился на итальянской литературе. Моя нерешительность, объяснил я, была вызвана только тем, что вплоть до недавнего времени я надеялся писать дипломную работу у профессора Лонги, заведующего кафедрой истории искусств, а в последний момент профессор Лонги попросил (и получил) в университете двухгодичный отпуск. Дипломная работа, которую я хотел выполнить под его руководством, касалась творчества нескольких феррарских художников второй половины шестнадцатого и начала семнадцатого века: Скарселлино, Бастианино, Бастароло, Бононе, Калетти, Кальцоларетто. Я мог бы сделать что-нибудь стоящее на эту тему только под руководством Лонги. Но так как Лонги получил от министерства отпуск на два года, я предпочел выбрать любую тему по итальянской литературе.

Он слушал меня задумчиво.

— Лонги? — спросил он, недоверчиво скривив губы. — Как же так? Уже назначили нового заведующего кафедрой истории искусств?

Я не понял.

— Но как же, — настаивал он, — я всегда считал, что профессор истории искусств в Болонье — это Иджино Бенвенуто Супино, одна из ярчайших фигур итальянского еврейского общества. Значит…

Да, да, был он, до тридцать третьего года, а потом, с тридцать четвертого на место Супино, отправленного на пенсию по достижении предельного возраста, был назначен Роберто Лонги. Разве он не знаком, продолжал я, довольный, что могу и его поймать на недостаточной информированности, разве он не знаком с фундаментальным исследованием Роберто Лонги о Пьеро делла Франческа? А другие его труды, о Караваджо и его школе? А «Феррарская мастерская», статья, которая наделала столько шума в тридцать третьем году, когда во дворце Диаманти проходила выставка, посвященная эпохе Возрождения в Ферраре? В своей дипломной работе я собирался оттолкнуться как раз от последних страниц «Мастерской», где эта тема только затрагивалась, но не объяснялась и не углублялась.

Я говорил, а профессор Эрманно слушал меня, сгорбившись еще больше. О чем он думал? О ярчайших фигурах итальянского еврейского общества, которые украшали университеты со времен объединения Италии до наших дней? Возможно.

Вдруг я заметил, что он оживился.

Оглядевшись вокруг и понизив голос до шепота, как будто собираясь сообщить ни больше ни меньше как государственную тайну, он поведал мне последнюю новость: у него есть неизданные письма Кардуччи, письма, написанные его матери в семьдесят пятом году. Я хотел бы на них взглянуть? Может быть, я бы счел, что из них можно сделать дипломную работу по итальянской литературе, он с радостью предоставил бы их в мое распоряжение.

Вспомнив о Мельдолези, я не смог удержаться от улыбки. А статья, которую он собирался послать в «Новую антологию»? Значит, после всех этих разговоров он так ничего и не сделал? Бедняга Мельдолези! Несколько лет назад его перевели в гимназию Мингетти в Болонью, к его глубочайшему удовлетворению, представьте себе! Надо было бы как-нибудь навестить его…

Несмотря на то что было уже темно, профессор Эрманно заметил, что я улыбаюсь.

— Я знаю, знаю, — сказал он, — вы, современные молодые люди, недооцениваете Джозуэ Кардуччи! Я знаю, что вы предпочитаете ему всяких там Пасколи и Д'Аннунцио.

Мне легко удалось убедить его, что я улыбаюсь совсем по другой причине. Если бы я только знал, что в Ферраре есть неизданные письма Кардуччи! Вместо того чтобы предложить профессору Калькатерра, как я уже, к сожалению, сделал, тему о творчестве Пандзакки, я бы мог прекраснейшим образом предложить написать что-нибудь вроде «Кардуччи в Ферраре», что, конечно же, было бы гораздо интереснее. Хотя, впрочем, может быть, если я поговорю с профессором Калькатерра откровенно, то, возможно, мне и удастся еще склонить этого прекрасного человека изменить тему с Пандзакки на Кардуччи.

— Когда ты думаешь защищаться? — спросил наконец профессор Эрманно.

— Ну… Хотелось бы надеяться, что на будущий год, в июне. Не забывайте, что я тоже экстерн.

Он несколько раз кивнул с серьезным видом.

— Экстерн? — вздохнул он. — Это неплохо.

И он сделал неопределенный жест рукой, как бы говоря, что при том, что происходит, для времени, в котором мы живем и в котором нам — и мне, и его детям — предстояло жить, это совсем неплохо.

Но прав был мой отец: казалось, что в глубине души он не очень этим опечален. Даже наоборот.

V

Миколь сама захотела показать мне парк. Она очень настаивала.

— Я бы сказала, что у меня есть на это определенное право! — усмехнулась она, бросив на меня быстрый взгляд.

В первый день ничего не вышло. Я допоздна играл в теннис. Альберто, когда закончил партию с сестрой, проводил меня до похожей на альпийский домик постройки (они с Миколь называли ее хижиной), спрятанной среди деревьев метрах в ста от корта и приспособленной под раздевалку. Там я смог переодеться, а йогом, в сумерках, принять душ.

На следующий день дела обстояли иначе. Смешанная пара — Адриана Трентини и Бруно Латтес — и двое подростков (а Малнате занял место судьи, чтобы терпеливо подсчитывать очки) затеяли бесконечную игру.

— Что будем делать? — сказала Миколь, резко вставая. — У меня такое впечатление, что пока мы — я, ты, Альберто и друг-приятель Менегин — дождемся своей очереди, пройдет целый час. Послушай, а почему бы нам с тобой не пойти пройтись по парку?

Она добавила, что как только корт освободится, Альберто нас позовет. Он свистнет своим знаменитым свистом, засунув три пальца в рот.

Она повернулась к Альберто, который дремал в третьем шезлонге на солнышке, прикрыв лицо крестьянской соломенной шляпой:

— Правда, господин паша?

Не изменяя позы, Альберто кивнул.

Мы отправились. Да, ее брат просто потрясающе свистит, продолжала объяснять Миколь. Если нужно, он может свистнуть так громко, что свист пастухов не идет с этим ни в какое сравнение. Правда, никогда не скажешь про такого типа, как он? На вид он абсолютно никчемный. А вот ведь… Кто знает, как у него сил хватает на такой свист!

Так и начались наши прогулки вдвоем, почти всегда в ожидании очереди играть. В первые дни мы брали велосипеды. Велосипед просто необходим, сказала моя провожатая, если я хочу составить полное представление о парке. Он простирается гектаров на десять, аллеи, большие и маленькие, тянутся километров на шесть. Кроме того, без велосипедов мы ни за что не доберемся, например, до дальнего конца на западной оконечности парка, откуда она и Альберто в детстве часто наблюдали за движением поездов по железной дороге. Если пойти туда пешком, мы рискуем не успеть достаточно быстро вернуться, услышав свист Альберто.