Сад Финци-Контини
Шрифт:
Он слушал меня, кажется, с удовольствием.
— Ты сам придумал эту мебель?
— Ну, не совсем: я взял ее немного из «Домуса», немного из «Каза белла» и немного из «Студио», знаешь, есть такой английский журнал… А потом я заказал ее здесь, в Ферраре, одному столяру на улице Коперта.
Он добавил, что ему особенно приятно, что мне понравилась его мебель. Да и вообще, что за необходимость в быту и в работе окружать себя некрасивыми вещами или всякой рухлядью? Вот, например, Джампи Малнате (он слегка покраснел, упомянув о нем), он позволяет себе говорить, что такая студия больше похожа на жилище холостяка, он утверждает, что вещи сами по себе только паллиативы, суррогаты, а поскольку он принципиально против суррогатов и паллиативов любого сорта, он против техники, потому что техника склонна доверять любому ящику с совершенным замком (ну это так, к примеру) решение всех проблем индивида, включая проблемы морали и политики. Он же — и он указал пальцем себе на грудь — он придерживается совершенно иной точки зрения. Хотя он и уважает мнение Джампи (я ведь знаю, что он коммунист, да?), но считает, что жизнь и так нудная и тоскливая штука, и поэтому мебель и вещи, эти наши молчаливые и верные сожители, должны делать ее приятнее и веселее.
Я в первый раз видел, как он горячится, отстаивает одни идеи и отвергает другие. Мы выпили по второй чашке чая,
Мы поставили пару пластинок. Вернулась Дирче, принесла поднос с пирожными, потом, часов в семь, телефон на письменном столе, стоявшем рядом с чертежным, зазвонил.
— Спорим, что это Джампи? — пробормотал Альберто, подходя к телефону.
Прежде чем взять трубку, он мгновение колебался: как игрок, который, получив карты, медлит, прежде чем посмотреть в лицо фортуне.
Но это был Малнате, я сразу понял.
— Ну, что ты делаешь? Ты что, не придешь?.. — говорил Альберто разочарованно, капризным детским голосом.
Тот отвечал ему довольно долго. С дивана я не мог слышать, что он говорит, но чувствовал, как трубка дрожит под напором его густого спокойного ломбардского голоса. Наконец он сказал «пока!» и положил трубку.
— Джампи не придет, — сказал Альберто.
Он медленно вернулся к креслу, опустился в него, потянулся, зевнул.
— Кажется, его задержали на фабрике, — продолжал он, — и ему нужно оставаться там еще часа два-три. Он извинился и передал тебе привет.
Вернуться в этот дом меня убедило не неопределенное «до скорого», которым я, уходя, обменялся с Альберто, а письмо Миколь, полученное через несколько дней.
Это было веселое письмецо, ни короткое, ни длинное, написанное на четырех страницах двойного листа голубой почтовой бумаги стремительным и легким почерком. Казалось, она написала его одним махом, не колеблясь и не исправляя отдельных слов. Миколь очень извинялась: она уехала неожиданно, не попрощавшись, с ее стороны это было, конечно, некрасиво, она полностью с этим согласна. Однако, добавляла она, прежде чем уехать она пыталась мне дозвониться, но не застала дома, кроме того, она просила Альберто связаться со мной, если я вдруг больше не появлюсь. Если так и случилось, то сдержал ли Альберто слово найти меня живым или мертвым? Он, известный лентяй, всегда прекращает все контакты, хотя я и представить себе не могу, как они ему, несчастному, нужны на самом деле. Письмо продолжалось дальше, и на двух с половиной страницах описывались дипломная работа, в которой уже виден был конец, Венеция, которая зимой «просто вызывает слезы», и завершалось неожиданно переводом стихов Эмили Дикинсон.
Morii per la bellezza; e da poco ero Discesa nell'avello, che caduto pel Vero, uno fu messo nell'attiguo sacello. «Perche sei morta?» mi chiese sommesso — Dissi: «In per la verita: dunque e lo stesso, disse, — son tuo fratello». Da tomba a tomba, come due congiunti incontratisi a notte parlavamo cosi; finche raggiunti l'ebra ebbe nomi e bocche. [16]16
За этим шел постскриптум, который гласил: «Alas, poor Emily [17] — Вот на что должны рассчитывать все старые девы!»
Мне понравился перевод, а постскриптум просто поразил. К кому он относился? Действительно к «poor Emily» или к Миколь, которая страдает от жалости к самой себе?
Я ответил, стараясь в очередной раз скрыть свои чувства за туманной завесой. Я едва упомянул, что побывал у них дома, ни слова не сказав о том, как он меня разочаровал, а потом придерживался только литературной темы. Я написал, что стихотворение Дикинсон меня восхитило, однако перевод, который она сделала, — не хуже. Мне он понравился особенно потому, что в нем чувствуется дух прошлого, дух Кардуччи. Потом я сравнил перевод с английским оригиналом, постоянно сверяясь со словарем. Оказалось, что сомнение могла вызывать только одна строчка: там, где она перевела слово moss, означающее «мох, лишайник, плесень» как «трава». Конечно, продолжал я, и в этом виде ее перевод великолепен, поскольку необходимо всегда отдавать предпочтение красоте, а не точности. Но и сам недостаток, который я заметил, очень легко устранить. Достаточно переделать последние строчки так:
17
Alas, poor Emily! — Увы, бедная Эмили! ( англ.)
Миколь ответила мне через два дня телеграммой, в которой благодарила за чрезвычайно полезные литературоведческие замечания, а на следующий день я получил по почте записку и несколько новых машинописных вариантов перевода. В свою очередь, я ответил пространным посланием на десяти страницах, в котором по пунктам опровергал замечания записки. В общем, в письмах мы испытывали гораздо большую неловкость и стеснение, чем в разговорах по телефону, поэтому наша переписка быстро прервалась. В это же время я снова стал захаживать в студию Альберто, теперь уже регулярно, почти каждый день.
18
Там бывал также и Джампьеро Малнате, такой же постоянный и пунктуальный, как и я. Так, в разговорах, спорах, часто ссорясь, — ненавидя и вместе с тем испытывая друг к другу симпатию, — мы смогли познакомиться очень близко и вскоре перешли на «ты». Я вспомнил, как Миколь, говоря о Малнате, сказала, что он слишком большой и действует угнетающе. Теперь я тоже так думал, я тоже часто почти не выносил его присутствия, эту его искренность, преданность, эту извечную мужскую откровенность, неколебимую веру в будущее, связанное с Ломбардией и коммунистической идеей, которую просто излучали его серые глаза, слишком человечные для такой почти фанатичной уверенности. Несмотря на это, с самого первого раза, когда я сидел напротив него в студии Альберто, у меня было только одно желание: добиться его уважения, чтобы он не считал, что я мешаю им с Альберто, что я лишний в этом ежедневном трио, в которое вошел, конечно, не по его инициативе. Я думаю, что начал курить трубку именно в это время, чтобы быть похожим на него.
Мы говорили о многом, в основном мы вдвоем, так как Альберто предпочитал молчать и слушать, но главным образом о политике.
Всего за несколько месяцев до этого был подписан Мюнхенский договор, и поэтому наши разговоры все время вращались вокруг самого договора и его последствий. Что будет делать Гитлер теперь, когда Судетская область так легко вошла в состав Великого Рейха? Я-то был пессимистом, и это был единственный момент, в котором Малнате признавал мою правоту. По-моему, соглашение, которое Франция и Англия были вынуждены подписать в результате кризиса, разразившегося в сентябре прошлого года, не могло просуществовать долго. Да, конечно, Гитлер и Муссолини вынудили Чемберлена и Деладье предоставить Чехословакию Бенеша ее собственной судьбе. А потом? Если вместо Чемберлена и Деладье придут другие люди, более молодые и более решительные (вот в чем преимущество парламентской системы!), Франция и Англия очень скоро могут заупрямиться. В данном случае время работает на них.
Однако достаточно было, чтобы разговор перешел на войну в Испании, уже подходившую к концу, или каким-либо образом затронул СССР, чтобы отношение Малнате к западным демократиям, а заодно и ко мне, поскольку он называл меня не без иронии их достойным представителем и защитником, становилось гораздо менее снисходительным. Словно это было вчера, я помню, как он наклоняет большую голову с темной шевелюрой, как блестит от пота его лоб, как он пристально смотрит на меня, пользуясь совершенно несносным приемом особенного шантажа, основанного на морали и чувстве, к которому всегда был готов прибегнуть, слышу, как его голос становится все более низким, теплым, убедительным, терпеливым. Кто же несет ответственность, спрашивал он, кто в действительности виноват в том, что вспыхнул франкистский мятеж? Разве не правые во Франции и в Англии были сначала весьма снисходительны к Франко, а потом приветствовали его и поддерживали? Точно так же, как поведение Англии и Франции, формально весьма корректное, а на деле двусмысленное, позволило Муссолини в 1935 году проглотить Эфиопию, так и в Испании из-за колебаний Болдуинов, Галифаксов, того же Блума чаша весов фортуны склонилась в сторону Франко. Бесполезно обвинять СССР и интернациональные бригады, все решительнее, говорил он, бесполезно сваливать все на Россию, которая и так уже стала удобным козлом отпущения для всех, кому не лень; не Россия виновата, если события там продолжают развиваться. С другой стороны, и это нельзя отрицать, только Россия поняла с самого начала, кто такие Дуче и Фюрер, только она ясно предвидела, что они неизбежно придут к взаимопониманию, и действовала так, чтобы предупредить последствия. А французские и английские правые, представляющие собой подрывной элемент демократического порядка, как все правые всех времен и народов, всегда смотрели на фашистскую Италию и нацистскую Германию с плохо скрываемой симпатией. Реакционерам во Франции и в Англии Дуче и Фюрер могли казаться немного неудобными, чуточку невоспитанными и несдержанными, но они всегда были предпочтительнее Сталина; еще бы, Сталин ведь всегда был воплощением дьявола. После аннексии Австрии и захвата Чехословакии Германия уже начала давление на Польшу. Так вот, если Франция и Англия уже дошли до своего нынешнего состояния, то есть до положения, когда они просто стоят в стороне и смотрят, то и говорить нечего: ответственность за их сегодняшнее бессилие несут именно эти замечательные, достойные, прекрасные джентльмены в цилиндрах и рединготах, так похожие на декадентствующих писателей, но крайней мере по манере одеваться, испытывающих, как и они, ностальгию по девятнадцатому веку. А ведь они-то и управляют этими демократическими странами.
Полемика с Малнате становилась особенно живой всякий раз, когда речь заходила об итальянской истории последних десятилетий.
И мне, и Альберто должно быть понятно, говорил Малнате, что фашизм был не что иное, как внезапная и необъяснимая болезнь, которая как бы из-за угла нападает на здоровый организм, или, говоря словами Бенедетто Кроче, «вашего общего учителя» (при этих словах Альберто качал головой, но Малнате не обращал на это никакого внимания), не что иное, как нашествие гиксосов. В общем, для нас обоих либеральная Италия, Италия всяких там Джолитти, Нитти, Орландо, даже Италия Соннино, Саландры и Факты была прекрасной и святой, это время было чем-то вроде золотого века, в который было бы хорошо вернуться. Но мы ошибаемся, ах, как мы ошибаемся! Зло не возникло внезапно. Напротив, оно зародилось давно, очень давно: в первые годы Рисорджименто, движения, которое осуществилось без участия народа, настоящего народа. Джолитти? Если Муссолини смог преодолеть кризис 1924 года, вызванный делом Маттеотти, когда все вокруг, казалось, разваливается, и даже король колебался, то за это мы должны благодарить нашегоДжолитти и Бенедетто Кроче, готовых поддержать любое чудовище, лишь бы не допустить к власти народные массы. Именно либералы, либералы из нашей мечты дали Муссолини время прийти в себя. Не прошло и шести месяцев, как он отблагодарил их за это, запретив свободу печати и распустив партии. Джованни Джолитти удалился от политической деятельности и поселился в деревне, в Пьемонте; Бенедетто Кроче вернулся к своим любимым философским и литературоведческим исследованиям. Но были и те, кто виновен гораздо меньше, а может быть, и совсем не виновен, но заплатил гораздо больше. Амендолу и Гобетти забили до смерти палками, Филиппо Турати умер в ссылке, далеко от родного Милана, где за много лет до того похоронил несчастную синьору Анну; Антонио Грамши тоже прошел через каторгу (он умер в прошлом году, в тюрьме, мы слышали об этом?); рабочие и крестьяне вместе со своими вождями потеряли всякую надежду на социальное возрождение, на обретение человеческого достоинства и вот уже почти двадцать лет ведут растительный образ жизни или тихо угасают.