Сад Поммера

Вода закипает на плите в кофейнике. Мария встает и вынимает из кофемолки ящичек.

Муж ест не все, съел бы, да здоровье в последнее время пошаливает. Да еще и эта неприятность! Сумасшедшая девчонка, что ей взбрело в голову! Кто разберется в этой истории? Вот и здесь, через два дома в сторону реки, на их улице, повесился девятнадцатилетний молодой человек — и все из-за девчонки. Два раза грозился, что наложит на себя руки, если она не выйдет за него, вот и…

Кристина молча сидит у теплой плиты, Поммер слушает жалобы дочери, ожидая минуты, когда можно будет вставить слово. Но ему это не удается.

Муж? С ним тоже свои заботы. Попробуй-ка два дня подряд кормить его одним и тем же блюдом, попробуй разогреть ему что-нибудь вчерашнее, сразу — скандал! Вот и выискивай в поваренной книге, что приготовить. Да и что там найдешь — все старое; а если и найдешь, опять беда — на рынке все так дорого, с ума сойти.

Так говорит Мария обо всем вперемежку, без какой-либо связи: о начальнике мужа, о ценах на рынке, о покушении на самоубийство, а Кристина сидит, безмолвная и озабоченная, и все думает о младшей дочери.

Наконец Поммеры пьют обжигающий губы кофе. По крайней мере, отогреют озябшие в дороге руки и ноги.

Сассь разглядывает и ощупывает тулуп дедушки, он большой и холодный. Мальчик залезает головой в рукав висящего тулупа и какое-то время стоит в прохладной темноте, вдыхая запахи шерсти, зимы и сена. Когда же он пробует вытащить голову из тесного рукава, приключается беда, голова застревает. Сассь барахтается и размахивает руками. Вешалка обрывается, и тулуп падает на мальчика, окутывает его Сассь испуганно копошится, но это не помогает, и он плачет тоненьким голоском. Он — как щенок, заблудившийся в высокой ботве картофеля.

Мария выбегает в прихожую и всплескивает руками. Всюду поспевай, стоит только повернуться спиной, как обязательно что-то стрясется. Давно ли Сассь стянул на себя с плиты кастрюлю с кипятком, и сейчас еще у него ожоги на животике.

Старики выпили кофе.

Они спешат.

Самое главное, конечно, Анна.

Кристина закутана в черно-серый клетчатый платок, на ногах у нее башмаки со шнуровкой. Учитель идет рядом с женой уверенно и тяжело, как заправский мужик. Очки он сунул за пазуху, боится, что они замерзнут В конце концов он видит и так, да и на что особенно смотреть-то!

Они идут по Замковой улице на Тооме.

На этот раз ветер дует в спину. Порывы его вскидывают крутящуюся снежную пыль с сугробов, словно белый пар. И все же у Кристины такое чувство, будто ветер дует ей прямо в лицо. И что она одна-одинешенька на плоском холодном поле, вдалеке от освещенных построек, что нечего надеяться на приют. Навстречу им идут деловитые, спешащие люди, едут сани с поднятым верхом, и все обычное и будничное, что окружало ее дома, дорогой и у Марии, вдруг отступило, рассеялось и пропало, она стоит с глазу на глаз с призрачной неизбежностью, из которой нет выхода.

Поодаль, между деревьями, виднеется здание с высокими окнами. Улица перед клиникой пуста, лишь какой-то господин, в пенсне и в высокой шапке, входит в парадное. Поммер, подавляя возбуждение, смотрит на деревья, на развалины и на клинику и говорит жене тихонько, доверительно, чтобы не услышали прохожие:

— Ты только не расспрашивай!

У Кристины этого и в мыслях не было. Она стягивает край платка со рта, чтобы муж получше ее расслышал, и отвечает так же тихо и доверительно:

— Не буду. Что мне спрашивать…

Эти слова жены удивительным образом действуют на Поммера, укрепляют его шаткое настроение. Всю долгую холодную дорогу из деревни в город он только и размышлял над тем, как относиться ко всей этой истории, как держаться в присутствии Анны. Его терзали совершенно противоречивые чувства — от гнева до жалости. Потому-то примирительная уравновешенность жены и действует на него успокаивающе.

Когда они, сняв верхнюю одежду, идут в сопровождении сестры милосердия вверх по лестнице, Поммер несет в руках баночку с медом, которую привез в кармане полушубка; он вдруг порывается спросить у жены что-то важное, но тут же спохватывается, замирает — говорить уже поздно, они возле палаты.

Сестра проводит их в палату и выходит, лишь заметив мягко, чтобы они не слишком утомляли больную разговором.

Анна лежит в кровати налево у двери. Ее бледное изможденное лицо наполовину закрыто одеялом. Она, видно, дремала, проснулась от скрипа двери и теперь широко раскрыла свои серые глаза. Безучастная, измученным взором смотрит она на родителей, стоящих у ее кровати, неуклюжих и неподвижных.

Анна протягивает матери из-под одеяла тоненькую руку с синими жилками. Кристина пожимает хрупкие пальцы дочери, так и оставляет их в своей ладони.

Поммер обхватывает запястье дочери, приветствие получается у него неуклюжим и неполным. Учитель пытается исправить дело банкой меда, которую он кладет на подушку рядом со щекой дочери.

Плечики Анны вздрагивают, она пытается улыбнуться; но это так и остается попыткой. Поммер хочет взять банку.

— Пусть лежит, прохладная, — с напряжением произносит Анна.

Поммер пристально смотрит на свою дочь, самую младшую, которая то и дело причиняет ему огорчения. Вот она, маленькая, хрупкая и беспомощная, больная духом и телом. Нетерпенье и любовь довели ее до этого. Слишком горячая кровь и чувствительная душа всему виною.

Что может сказать школьный наставник — осудить ее?

Молчать, будто ничто не касается его?

Или даже одобрить поступок, который ему чужд и непонятен?

Кристина сидит у кровати дочери и гладит ее по руке.

Какое жалкое это перебинтованное тело под одеялом, — думает Поммер.

— Раз уж это тебе в сердце запало… — начинает он медленно, взвешивая каждое слово, — я дам тебе в приданое телку, она будет хорошей молочной коровой. И у нас с мамой вначале, в свое время, не больше было…

Но дочь начинает плакать. Поммер удивляется и не может ничего сказать.

— Не плачь, — утешает мать. — Все наладится…

Дочь не слушает, плачет еще отчаяннее, подушка и желтая банка с медом все мокрые от слез.

Поммер сердито гладит бороду и выходит в коридор, оставляя Кристину с дочерью одних. В коридоре он останавливается за дверью в палату.

Пройдет, все пройдет!

Из палаты доносится сквозь плач:

— Мамочка… милая мамочка…

Поммер насупливает брови, пытаясь побороть жалость, горечь и смущение.