Сад радостей земных

— Я езжу вон тем.

Лоретта оживленно закивала. Вот она идет рядом, если скосить глаза, видно ее профиль, пышно взбитые волосы под платком. Она много меньше его ростом. Почему-то самые шумные, самонадеянные девчонки, которые яркими, накрашенными губами выговаривают черт-те какие слова и ни капельки не смущаются, — почему-то они всегда маленькие и тоненькие. Кречета опять пробрала дрожь, было до того не по себе, что он поминутно проводил рукой по глазам, смахивал снежинки, — все-таки занятие. Уж слишком оба они живые, яркие — и он, и эта девчонка. День бессолнечный, серый, и все-таки самый воздух вокруг них яркий, слепящий, будто их двоих осветили прожектором, а все остальное растворяется в сумраке — и тяжелые серые глыбы школьного здания со всеми пристройками, и жухлые вечнозеленые кусты по углам. Даже голоса их звучат чересчур громко и резко. Наверно, начни они шептаться — и то каждое слово разнесется по всей школе. Непонятно, как быть с этой девчонкой, а она вроде идет скромно, прилично — не вплотную к нему, а в двух шагах, и все же словно теснит, толкает его куда-то и как на блюдечке подносит ему свое розовое, густо размалеванное лицо и большие подведенные, подкрашенные глаза. Другие ребята нутром чуют, какие тут слова говорить и как держаться, а он ничего этого не знает. Не знает, что сказать, что делать, только чувствует себя дурак дураком… Прямо тоска берет.

Недели три они вместе ходили завтракать в тот ресторанчик; потом однажды застряли в коридоре возле ее шкафчика, куда кое-как, вперемешку затиснуты были книги, тетради, старые шарфы, бумажные салфетки, зеркало в желтой пластмассовой рамке, свитер и пальто Лоретты, — и Кречет попробовал поговорить с ней, как стал бы говорить с Деборой. Рассказывал, как ему всегда неспокойно, поэтому он и курит. Протянул руку, уперся ладонью в шкафчик над головой Лоретты — классическая поза всех парней из его класса, он нарочно им подражал — и легонько постукивал кончиками пальцев по металлу. Лоретта улыбалась, будто готовилась выслушать что-то очень забавное, какой-то хитроумный анекдот. А Кречет неуверенно продолжал: его отец вряд ли ее, Лоретту, одобрит, ведь вот Розмари, подружку Кларка, он не одобряет, а Розмари с Лореттой, в общем-то, похожи; наконец она прислушалась, глаза стали пристальные, колючие, зрачки точно камешки, подумалось Кречету, нет, точно дробинки или крохотные пульки.

— Ты это про что? — сказала она и откачнулась, упористо стала на пятки.

В коридоре темновато, и от этого кажется, глаза ее запали, вокруг них легли глубокие тени. Нет, зря он это затеял — с ней нельзя говорить, нечего и пробовать, только даром растревожишь. Ведь с матерью не поговоришь, и с отцом, конечно, тоже, и ни с Кларком, ни с учителями никогда нельзя было говорить, понятно, что и с Лореттой тоже нельзя, хоть она и ходит с ним рядом и, закинув голову, улыбается ему ослепительной улыбкой… видно, все эти знаки близости вовсе не относятся к самому Кречету и к тому, что занимает его мысли, а просто все так делают, так уж полагается. Раз он это понимает, значит, все в порядке. Даже стало легче на душе. Когда встречаешься с Деборой, ей можно о многом сказать — и она понимает, хоть и не предлагает дружбы и, уж конечно, никакой близости. Но Лоретта совсем другая.

— Да нет, извини, я просто так, — сказал он.

— Я знаю, твой отец богач, ну и что? Ты мне что хотел сказать?

— Ничего. Я ж говорю, это я просто так. Выкинь из головы.

Он ее уже раскусил: нрав у нее не только лукавый, но и податливый; если она ершится, ее всегда можно задобрить ласковым словом, лишь бы оно прозвучало как раз не очень ласково, напротив, погрубей.

Лоретта жила в полумиле от школы, и Кречету не удавалось провожать ее домой: надо было поспеть на школьный автобус. Унизительно, как будто он маленький! Впрочем, Лоретта, видно, не обижалась. Подолгу стояла с ним в сторонке, пока усаживалась в машины толпа «загородных» (тут были всякие ребята — и из поселка, где семьи по пятнадцать человек ютились в жалких лачугах, и ревировские — с огромных богатых ферм, что лежали к северу от Тинтерна); Лоретта прижимала свои книжки к груди, стояла очень прямо: расправит плечи и то и дело кокетливо ими передергивает; а Кречет смотрит сверху вниз на ее заурядную смазливую рожицу и улыбается; оттого, что она тут с ним, ему прибавляется уверенности, сознания собственной значительности, даже вдохновения, что ли. Почему он ей нравится? Почему она выбрала его, отказалась ради него от кого-то другого, от всех других? Право выбирать Кречет всецело предоставлял ей, ему и в голову не приходило променять ее на другую, поумнее. Конечно же, с Деборой он никогда не сумеет заговорить так легко, небрежно, как с Лореттой, а ведь Лоретту он и теперь почти не знает, хотя они уже не первую неделю вместе завтракают и болтают обо всем на свете; Дебору же он знает до тонкости, как самого себя, чувство такое, словно они одинаковые, как близнецы. Но Лоретты можно коснуться, можно ее обнять; на безлюдной лестнице (не слишком надежное убежище) можно ее поцеловать, от волнения повернешься неловко, вы стукнетесь лбами, но это не беда — уж она-то знает, как поступать; она улыбается, как заговорщица, и ничто ее не смущает.

Они встречались в коридоре во время уроков: каждый в условленное время отпрашивался у учителя; обоих очень веселило, что они такие храбрые и так хитро всех одурачили; Кречет с другого конца коридора смотрел, как Лоретта скромненько выходит из класса, и у него кружилась голова: чем он так уж хорош, откуда у него такая власть над ней? Она спускалась за ним по черной лестнице мимо двойных дверей школьного буфета, мимо дверей первого этажа (в дальнем конце первого этажа никаких классов не было), в самый низ, в подвал, ученикам ходить сюда строго-настрого запрещалось, да никого сюда и не тянуло, — и здесь, в темном закутке под лестницей, под таинственный, успокоительный гул котельной и аппетитные запахи, наплывающие из буфета, они стояли, прижимаясь друг к другу, и целовались; и такая она была милая (другого слова он подобрать не умел), что он опять и опять говорил ей об этом и не мог перестать. Их уносило от самих себя, от Кречета и Лоретты, в какой-то туманный и сладостный мир, где все неопределенно, безымянно, где только и есть кроткая, тихая нежность, только и есть что влюбленность. Как легко быть добрым и ласковым, как опьяняет тепло этой девушки — оно ничем не грозит, ничего не требует, оно хочет одного: отдавать… вот бы знать — тем мужчинам, кого обнимала Клара, тоже открывалась эта сладкая, волшебная тишина? Может быть, все мужчины рано или поздно ее находят?

Несколько месяцев спустя Клара попыталась заговорить с Кречетом о Лоретте; он смущался, отводил глаза. Уж очень она прямо и жадно расспрашивает. Какое ей дело, что у него появилась подружка? Не стоило бы ей удивляться, что он вовсе не такой малахольный, как все воображали.

— Да ты чего? — недоумевала Клара. — Жалко тебе, что ли, про нее рассказать? Вон Кларк говорит, на рожицу она ничего, славненькая, он и ее двоих братьев знает…

— Мне дела нет, что про нее думает Кларк, — сказал Кречет.

— А Кларк говорит, она миленькая. Да ты что глаза прячешь? Тут ничего такого стыдного нету.

Кречет вздрогнул, точно мать его ударила.

— В твои годы пора завести подружку, ничего тут такого нет. Давай я потолкую с отцом, чего ты упираешься? У Кларка сколько их было, и даже у Джонатана… так я думаю… и вовсе это не значит, что они возьмут и на этих девчонках женятся. Отец только боится, как бы ты или Кларк не женились на какой-нибудь там неподходящей, а так он и сам все понимает…

— Ничего он не понимает, — сказал Кречет.

— Слушай… может, с ней что-нибудь неладно, а? — спросила Клара.

Кречет нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. Мать сама пришла к нему в комнату, и уйти ему нельзя — это будет ошибка, как будто признаешь себя побежденным. А она сидит на краю его кровати, закинула ногу на ногу, точно она здесь всему безраздельная хозяйка, и ему самому тоже. Кречет еще минуту помолчал, потом заговорил негромко, спокойно:

— По-твоему, все так просто. По-твоему, это как у животных — сошлись двое, и все… нет, погоди, не перебивай. Я знаю, что ты думаешь. Только это все не то. Я с Лореттой ничего такого не делаю, про что ты думаешь, и ничего с ней неладного нет. Я ничего этого не делал, про что ты думаешь.

Клара уставилась на него.

— Кой черт, что ты там болтаешь?

— Когда мне было тринадцать, ты мне рассказала про девочек… и сказала, что будет очень хорошо, если я… если я…

— Так и сказала? — Она засмеялась. — С чего ж это я?

Она попросту не помнит. Как же так, почему же он-то твердо помнит каждое ее слово, каждое движение во время того разговора, если она все забыла?

— Ну-ка, расскажи, что я тогда говорила. Верно, ты на меня в тот раз здорово обозлился, да?

— Нет, не обозлился.

— А сейчас злишься? Завел себе подружку — и сразу против матери пошел.

— Я против тебя не пошел, — сказал Кречет.

— Тогда не отворачивайся, гляди мне в глаза. Чего ты такой несчастный? Что с тобой неладно?

— Не знаю, — беспомощно сказал Кречет.

Клара откинула волосы у него со лба, словно хотела получше его разглядеть. Пальцы у нее ловкие, прохладные. Если бы она оставалась подле него, вот такая, совсем близкая, или если б так близко, что дышишь ее духами, прижалась бы к нему Лоретта, быть может, он бы избавился от этой вечной тревоги, от гнетущего уныния, что надвигается на него… точно бездонные черные воды подступают ближе, ближе, к самым ногам.

8

Но Кларк все-таки женился на своей Розмари — маленькой толстушке, похожей на какую-то пичугу; она красила волосы и тоненькие, выщипанные брови в черный цвет, чтоб еще резче оттенить белизну кожи: лицо белое-белое, как мука, и на ощупь такое же гладкое и мягкое. Кларк объявил о своих намерениях и в тот же день ушел из дому, подальше от отцовского гнева, а через неделю они с Розмари поженились. Женская половина семейства Ревиров, да и все женщины в Тинтерне принялись считать недели и месяцы и всякий раз при встрече пялили глаза на аккуратный животик Розмари, но ничего такого не дождались. Первый ребенок у них родился только через год, а к тому времени все уже забылось и отношения Кларка с отцом установились окончательно: Ревир опять начал с ним разговаривать, Кларк получил приличное место и, если покажет себя дельным работником, через несколько лет, пожалуй, дослужится до управляющего лесным складом; но, обдумывая свои грандиозные планы и судьбы своих необъятных богатств, Ревир больше не принимал его в расчет. Кларк с Розмари поселились в Тинтерне, на втором этаже стандартного белого домика на одной из лучших улиц города.