Сад
Шрифт:
Дверца, с лязгом открываясь, больно хлопала ее по коленке, в бойницу рвался стылый ветер, хлестал ее по щекам — она натянула на голову платок, подняла воротник, отвернула лицо в сторону от ветра — к людям; все как один, померещилось ей, разглядывали царапины на двери… Все, все было плохо. Еще и снег пошел, стал залетать в бойницу — колоть глаза, выцарапывая из них слезы. Правда глаза колет!..
На складе она поругалась с приемщицей — обсчитать ее хотела, всегда обсчитывает, привыкла, что Надя все стерпит; сдав после долгих мучений продукцию, отправилась в стеклянный магазин за свечами, там были обыкновенные тощие желтые свечи, но она купила зачем-то витые, толстые — одну розовую, другую красную; и подсвечник
Снова доехала до «Греческого поворота», снова пошла пешком, но на этот раз рядом, впереди, сзади, обгоняя ее или от нее отставая, шли люди, все, как бы ни были одеты — темные среди окружающей белизны и затемнявшие, пятнавшие собой окружающую белизну. Торопиться ей было некуда — она постаралась отстать, остаться одна, чтоб ничьи спины не застили ей света.
В мешке у нее, кроме свечей и подсвечника, лежали еще большие блестящие клубки, смешно шуршащие друг о друга, в клубки были смотаны бесконечные целлофановые нити, похожие на бесцветный елочный «дождь», из нитей она плела шляпы и сумки. Клубки кувыркались в мешке, один, самый непослушный, то и дело норовил выскочить на дорогу. Наде захотелось бросить клубок перед собой — куда он покатится, туда ей и идти, нитка потянется, как серебряная снежная тропинка, приведет ее к маленькому, в два окошка (два окошка — как два зовущих глаза) домику; внизу, под горой, ревет водопад, а в домике тепло, в домике не страшно, в домике человек живет.
До поселка идти три километра, день за это время пошел на убыль, помутнел, подурнел, горы потускнели, стали лиловыми, на дороге от бесчисленных шагов образовались черные проплешины, кое-где черное перемешалось с белым в жидкое тесто.
Когда Надя подошла к поселку, в некоторых окнах уже зажегся свет, она убыстрила шаги, сердце тревожно забилось: не опоздала ли она, а вдруг он уже приходил…
Улица была пустынна, но кто-то (в мохнатом полушубке) сошел с лестницы магазина, шел скорым шагом впереди нее. И он не свернул от столовой вправо — на самую людную улицу, если и за клубом он не свернет… дальше — мост, лес, и за поворотом — только ее дом, дом Натальи Иванны, и еще дальше, на спуске к водопаду — его…
Человек свернул за клубом.
У дома ее встретил обиженно-радостным лаем Арап, истоптал своими большими лапами весь снег подле конуры, ее ожидаючи; оставила на привязи, забыла отвязать — как обычно, а сама ходит где-то до самой ночи, ни стыда ни совести…
«Ма-аленький, Арапчик…» — Отпустила его поскорее на волю пристыженная Надя.
Домой вернулась как после долгого отсутствия, как после побега — и все предметы в доме встречали ее заговором, заговором молчания; будто до нее, до того, как ей открыть дверь и ступить на порог, в доме была кутерьма, происходило что-то веселое, радостное, все звучало, гремело, стучало, стоило ей войти — все замерло, смолкло, насторожилось, так бывало в школе: натворит один что-то такое, что против всех правил, и с ним перестают разговаривать, так же, показалось ей, было и сейчас. Только ведь в доме не было людей, а вещи, а предметы, наполнявшие дом, и до сегодня с ней не говорили.
Холодная печка не похожа была на себя обычную, но растапливать ее не хотелось. Стены, столы, подоконники, полки казались пустыми без привычных ослепительных пятен шляп и сумок. Хорошо еще, что свет дали, со светом было как-то веселее. Она включила телевизор — и успокоилась; бормотание его, как бормотание старика, который разговаривает сам с собой, которому нет необходимости отвечать, которого не обязательно слушать, но от чьего присутствия теплее в доме. Присутствие телевизора в доме было как чье-то живое присутствие. Вот она говорила, что предметы, живущие в доме, и до сегодня не говорили с ней, а вот нашелся же
один, который говорил… И еще один есть — такой же говорливый.Она перевернула мешок кверху дном — и клубки выкатились на волю, раскатились по комнате: который в угол, который под кровать, который у ножки стола застрял, который под телевизором нашел себе приют.
Раздался стук в дверь — Надя оцепенела, сидя на корточках, повернув голову в сторону двери…
Дверь открылась — вошла Наталья Иванна.
— Ты чего так сидишь, потеряла что?
Мотая головой, подумала: ну вот, Наталья Иванна пришла, с сумкой пришла, с вязаньем пришла, с ночевкой пришла…
— Ты уж прости, что забросила тебя совсем, кто ж знал, что так получится, не думали, не гадали…
— Да что вы… Не беспокойтесь вы — я уже привыкла. Прекрасно одна могу спать…
— Не-ет, я маме обет дала — должна наведываться, сынуля к другу уехал, в город, вот свободна сегодня, пришла.
И расположилась поближе к телевизору.
Надя задумалась за ее спиной.
— Вы знаете, Наталья Иванна… вы меня простите, но я тоже должна ехать… Подруга в городе заболела, я обещала, и ночевать… там, видно, буду.
— В такую-то погоду да в такую темень… Не отпущу. Мало ли что обещала. Автобусы, скажешь, не ходили — они и не ходят. Никуда не отпущу. Я матери обещала.
— Да что ж это такое… То не приходили, не приходили… А теперь — обещала. А мне в город надо. Я тоже обещала…
Надя выпалила это — и ужаснулась, как она посмела, Наталья Иванна столько сделала для них и для нее, и что скажет мама, и вообще…
Наталья Иванна, поджав губы, засунула вязанье в сумку, сняла тапочки, тоже принесенные с собой, и их положила туда же, пошла к выходу; и только вполне — до перчаток — одевшись, в дверях уже сказала: «Надя-Надя…» — И с тем вышла.
Надя опустилась на кровать. Зачем, зачем все это?.. Зачем она?.. Ну зачем?..
И точно в отместку кому-то пошла и включила свет на улице, лампочка над крыльцом загорелась, освещая путь от калитки…
И он пришел. И рвался на привязи Арап. И она, услышав стук, сразу поняла, что это тот стук. Она стояла с этой стороны двери, старалась не дышать — и не открывала. Потом засомневалась: он ли? Неуклюжими, но неслышными скачками взобралась по лестнице на второй этаж, посмотрела на крыльцо из темного окна веранды: это был он. Стоял в нерешительности под дверью — не стучал больше, ведь окно на первом этаже светилось, а ему не открывали… Стукнул еще — Надя со сторонним интересом наблюдала за ним, ждала, что он будет делать дальше. Он повернулся к двери спиной… сошел с крыльца… он уходил по снежной тропинке вниз — к калитке…
Надя застонала и, присев, впилась зубами в край подоконника.
…Пусть он пришел — он пришел к ней во второй раз, но ведь в третий бы он не пришел… А так — он приходил, приходил, а она его не пустила. Она сама бросила его.
Телевизор внизу болтал по-прежнему. Надя посидела перед ним, послушала, он доказывал что-то свое, учил ее каким-то своим старческим истинам. Смешон же он был сейчас…
Она вышла на крыльцо; опять шел снег, крупный медленный снег, который хотелось глотать, точно влажные белые магнолии, раскрыть рот — и давиться снегом.
Арап, поскуливая, выбрался из конуры, стал ластиться к ней, то и дело отряхиваясь, отфыркиваясь от снега.
«Замерз совсем, заме-ерз, миленький, ладно уж, пошли в дом», — она говорила так, словно кто-то в темноте слушает ее речи.
Она опять отвязала Арапа, запустила его на веранду — он наследил там, облаял все утлы, сведя с ума мирных пауков; Надя вытерла ему лапы, чтоб пустить в комнаты. С тех пор, как нашелся сын Натальи Иванны, пропадавший где-то невесть сколько лет, и Наталья Иванна перестала ночевать у нее, она частенько пускала Арапа в дом, особенно в плохую погоду.